Ирвин Уильям - Дарвин и Гексли

Правда, Уоллес и теперь не утратил способности самым ошеломляющим образом предвосхищать чужие идеи:

«Я прочел Ваше письмо с большим интересом, — писал Чарлз в 1867 году, — однако Ваша точка зрения для меня не нова. Если Вы заглянете на 240-ю страницу четвертого издания „Происхождения“, Вы найдете очень сжатое ее изложение с двумя примерами таких крайних случаев, как павлин и тетерев… Я давно держусь этого взгляда, хоть как-то никогда не находил повода его развить. Но мне недоставало знаний, чтобы зайти так далеко, как Вы, в обобщениях относительно окраски и гнездования. Быть может, Вы вскользь сошлетесь в своей работе на мое беглое замечание в четвертом издании, потому что в очерке о Человеке я собираюсь всесторонне рассмотреть вопрос о половом отборе, который, я полагаю, применительно к человеку объясняет многое. Я собрал все свои старые записи, частично изложил теоретические положения, и преподносить эту мысль как исключительно Вашу было бы для меня безотрадное занятие».

В ответ на это Уоллес прислал ему все свои записи по половому отбору. Дарвин тотчас вернул их обратно.

«Я искренне… надеюсь, что Вы продолжите работу над Вашей рукописью… Признаюсь, получив Ваши замечания, я несколько приуныл: ведь мои последние труды, можно сказать, пошли насмарку — но я намерен был ничем не выдавать свои чувства. В доказательство того, как мало я преуспел в этом вопросе, достаточно упомянуть, что Ваше объяснение, относящееся к особям женского пола, мне не приходило в голову, хоть и я занимался подбором фактов, относящихся к окраске и другим половым различиям у млекопитающих. Поражаюсь собственной глупости, — впрочем, я давно убедился, насколько ясней и глубже меня Вы умеете проникать в суть вещей…

За проявление нетерпимости по отношению к Вашей работе простите меня, если можете».

Он был такой непритязательный, этот Уоллес, такой великодушный, так умел обнадежить.

«Что касается самой теории естественного отбора, — писал он Дарвину в 1864 году, — я всегда буду утверждать, что она подлинно Ваша, и только Ваша. Вы разработали ее в подробностях, о каких я и не помышлял, и разработали за много лет до того, как передо мной здесь забрезжил первый свет; моя статья никогда и никого не убедила бы, а если бы обратила на себя внимание, то разве как небезынтересное предположение, и только; меж тем как Ваша книга произвела революцию в изучении естественной истории, пленила и увлекла за собой лучших людей нашего времени».

И потом он был такой отзывчивый, так полон сострадания, когда у вас не ладилось со здоровьем, так полон удачных мыслей, когда не ладилось с теорией. То, что прежде сделало из него соперника, ныне превратило его в друга: он занимался теми же вопросами, наталкивался на те же трудности, жил теми же идеями. Он был, во всяком случае в какой-то мере, alter ego[162] в ином обличье, таинственный и опасный незнакомец, который неведомо как обернулся самим Дарвином. Чарлз постепенно проникся ощущением, что во всем касающемся науки они с Уоллесом сойдутся.

К счастью, такого единомыслия у них почти никогда не бывало — разве только в самом основном. Указывая на непрестанные войны между дикими племенами, Дарвин высказал предположение, что естественный отбор оказывает действие и на эволюцию человека. Уоллес возразил, что войны лишь уносят самых отважных и сильных. Дарвин уступил, но тут же сделал новое предположение: у птиц яркое оперение самцов объясняется половым отбором. Уоллес выдвинул встречное предположение: яркое оперение у того и другого пола, возможно, объясняется скорей в плане покровительственной окраски, или мимикрии. Положительно, временами с Уоллесом нетрудно было потерять терпение.

«Да, согласен, Уоллес — человек изумительного ума, — сообщал Дарвин Гукеру, — но, по-моему, недостаточно осторожен. Боюсь, мы с ним основательно разойдемся (а я всякий раз начинаю сомневаться в себе, когда с ним не согласен) насчет всех этих птичьих гнезд и покровительственных окрасок; тут он своего конька заездит до смерти».

Восторги Уоллеса тоже бывали капельку утомительны. Дарвин непременно должен прочесть «Социальную статику» Спенсера. Прошло немного времени, и снова: Дарвин должен прочесть «Прогресс и бедность» Джорджа[163]. Дарвин отвечал, что от политической экономии ему всегда нездоровится. Уоллес сразу же исполнился сочувствия. По правде сказать, он считал, что Дарвин болен куда серьезней, чем, например, друг Уоллеса, бедняга Спрус, и простодушно удивился, когда Спрус умер, а Дарвин за три года выпустил две увесистые книги да еще подготовил «Происхождение видов» к переизданию. И все равно он продолжал заботливо отговаривать Дарвина писать длинные письма и подолгу засиживаться за работой. Как тут было не растаять? Причем Уоллес в два счета дал замечательное объяснение крикливо-пестрой окраске у гусениц, а также нарядному оперению самок у птиц, вьющих гнезда в дуплах и других углублениях. У Дарвина мысли шли примерно в том же направлении. «Занятно, как мы с Вами наталкиваемся на одни и те же идеи». В ответ на это Уоллес предложил ему все свои записи. Дарвин отказался. Уоллес может написать такую работу гораздо лучше, чем он.

Несмотря на свою чрезвычайную застенчивость, Уоллес поверил ему сердечную тайну, признался, что расторгнул помолвку со своей невестой. Между вопросами о кабанах Восточной Индии и о бабочках на берегах Амазонки Дарвин вставил слова утешения. Потом Уоллес женился и обстоятельно сообщил о том, что у него родился сын и его назвали Герберт Спенсер. Дарвин поздравил новоиспеченного отца, выразил надежду, что Герберт Спенсер-второй будет писать лучше своего тезки, и через два слова попросил Уоллеса непременно заметить, на какой день у младенца появятся слезы.

Все еще сражаясь с проблемами окраски у животных, Дарвин в 1868 году на какое-то время, по-видимому, отошел от увлечения своей идеей полового отбора и начал склоняться к выдвинутому Уоллесом принципу защитной окраски.

«Нынче утром, — писал он, — я с восторгом сделал шаг в Вашу сторону, вечером же вновь вернулся на свой исходный рубеж и боюсь, что с него никогда уже не стронусь». В тщетных и искренних усилиях добиться большего единства во взглядах он излагает всю проблему заново: «Я думаю, мы с Вами расходимся во мнениях скорей всего потому, что слишком пристально сосредоточили свое внимание на двух разных сторонах вопроса». И несколько дней спустя: «Как печально, что я не согласен с Вами: меня это прямо-таки пугает, я поэтому постоянно сомневаюсь в себе». Он был убежден, что истина едина и неделима, и хотел, чтобы они с Уоллесом познали ее вместе. Но Уоллес продолжал упрямиться. Он куда меньше жаждал окончательности. «Так или иначе, истина, в конце концов, все равно выйдет наружу, и, кто знает, не наведут ли других наши с Вами разногласия на мысль, способную примирить мои и Ваши взгляды».