Татьяна Михайловна Соболева - В опале честный иудей

...пришел я в этот мир поэтом, поэтом из него уйду...

У меня сложилось впечатление, что в последних стихах поэт стал измерять продолжительность своей жизни, ее ценность способностью творить. Он будто бы опасался утраты поэтического дара раньше, чем оборвется дыхание. В марте 1986 г., за полгода до кончины родились у него такие строки:

Колеблются незримые весы, колеблются меж тем и этим светом.

И все-таки я дожил до весны, и все-таки остался я поэтом.

Хоть мысли, что и говорить, грустны, но я надеюсь песней встретить лето, пусть лебединой песней,

но такой,

которую доселе не слыхали,

что вольным ветром ворвалась бы в дали,

звучала призывающей строкой,

чтобы ее повсюду услыхали,

как гром пред освежающей грозой...

Поэт не на коленях перед «гильотиной» смерти. Он - в мечте, далекой от ухода из жизни, в мечте о песне, пусть и лебединой, но мощной, нужной людям. Я сознательно не упомянула в предыдущем - февральском стихотворении о заветном желании поэта:

...хотя б один высокий взлет, последний пусть, но настоящий... -

чтобы напомнить лишний раз о его неугасающем стремлении слагать стихи. Надеюсь, понятно, что речь идет о творческом, поэтическом взлете. Но откуда «лебединая песня», последний взлет?..

Лучезарным весенним днем, в мае 1986 г., написал он стихотворение, которое я долгое время считала последним. В тот день радовалась тому, что все еще звучат в его, как всегда искренних, стихах - вера, свет, надежда. Стихи не подвергались авторской редакции... Я привожу их такими, какими они впервые и навсегда остались созданными:

Сегодня помыслы и чувства мои болезненно глухи...

Но «жертвы требует искусство», и должен я писать стихи.

Пусть не по-пушкински высоки, но все же с отблеском зари из-под пера возникнут строки.

А это, что ни говори, уже поэзии начало.

С бумаги возвестят слова: прислушайся, как зазвучала вокруг весенняя листва!

Зима не миновала казни, вернее, изгнана она.

Какой справляет светлый праздник чуть запоздалая весна!

Она не мажет на потребу,

ее творения просты:

она от впадин - к солнцу, к небу

наводит майские мосты...

Очаровательна, чиста, сочна неуловимым светом, струится всюду красота, как сказку, предвещая лето.

Было бы очень красиво сказать - последняя песня поэта сродни весеннему пробуждению природы, так же прозрачна и светла. Но не ошибочно ли отдавать приоритет в стихотворении только вере поэта в торжество жизни? При внимательном, неторопливом прочтении не прослушивается ли в нем скрытая грусть, даже печаль прощания с наступающим очарованием чуть запоздалой весны, как будто взгляд на светлый праздник уже издалека?..

Этими стихами можно и, может быть, следовало закончить рассказ о непризнанном, неоткрытом для читателей, забитом и забытом поэте Ал. Соболеве, если бы не находка, случайно сделанная мной много месяцев спустя после его смерти. А без нее останется недосказанной правда о присутствии, о роли поэзии в последние месяцы жизни поэта.

Поэтому не умолчу и о стихотворении, которое прочитала уже по исходе нескольких месяцев одиночества. Просматривая рукописи Александра Владимировича, проверяла, не пропустила ли чего, что могло стать частью будущего сборника, который я все же готовила, хоть без надежды на успех. Лишний раз считала нужным убедиться, не забыла ли чего, не оставила ли незамеченным. Не ожидая никакого сюрприза, перелистывала страницы одной довольно старой рабочей тетради поэта. Машинально читала давно знакомые строки. И вдруг! Вроде бы недавняя запись! Но неровные строчки стихотворения, словно выскакивающие из строя буквы, стоящие вкривь и вкось... Меня поразил этот странный непорядок раньше, чем я успела прочесть стихи, мне незнакомые...

Мне стало тяжко жить на свете...

Длинней мне кажется верста...

Никак не в силах одолеть я пространство чистого листа.

Не замечаю даже зори и раньше восхищавших лиц.

Как змеи, жалят, жалят хвори, порою за ночь не сомкну ресниц...

За что, за что мне это. Боже?!

Я не пойму, не уясню никак...

Ведь по такому бездорожью сломаться может даже танк...

Стихи, которые он не прочел мне сам. Ему было худо. Очень худо. И поэт - мог ли он иначе? - сказал о страданиях рифмованной строкой, ибо до последних дней жизни оставался поэтом, мыслил поэтическими образами. Но меня не оставляет горькая, казнящая дума: он промолчал об этом стихотворении, понимая свое роковое, неизбежное одиночество перед ликом смерти, где я уже не могла быть рядом, все делить пополам... Как же нестерпимо ему было тяжко! Втайне от меня, оберегая меня, и без того измученную, от признания в своей немощи, доверил его бумаге. Он пощадил меня, уберег от страшного удара. Знал: я найду эти стихи, прочту их и пойму, как надо.

Молча, не сговариваясь (не те обстоятельства!) мы оба берегли друг друга вынужденной, казалось - спасительной, ложью... Оправданно ли это? С моей точки зрения - да. Не хватило бы, признаюсь, не хватило бы у меня сил идти с ним рядом к могиле, зная, что в какой-то момент он, тоже зная об этом, должен туда упасть, оставив меня, «мелкого котенка», одного в жизни. Наверно, стыдно признаваться в слабости, но у меня не было силы религиозных подвижников. Бог не дал... Значит, недостойна.

Это стихотворение он написал, вероятно, в конце июня или начале июля 1986 г. Я обнародовала эти стихи не на расправу въедливому критику. Их лучше читать или добрым, сочувствующим сердцем, или глазами умного вдумчивого психолога, глазами милосердия, участия, понимания. Не забывая, что принадлежат они поэту: «Никак не в силах одолеть я пространство чистого листа...» И еще: это было второе стихотворение, которое автор мне не прочел.

Противоречивые, труднообъяснимые чувства вызывает четверостишие, сочиненное Ал. Соболевым по пути в больницу, откуда ему не суждено было выйти. Сев в «скорую», он оглянулся на подъезд дома, задержал долгий взгляд на густой июльской зелени березовой рощи и неожиданно с легкой усмешкой, не обращаясь ни к кому, произнес:

От родимого порога, круто к небу от земли, прямо на свиданье с Богом меня нынче повезли.

Вот так просто и коротко: «Еду умирать». Назвал вслух то, с чем я села рядом с ним в «скорую»: я везла его умирать... Зачем рассуждать, почему в те минуты и навсегда впечатались его слова в мою память?.. А его усмешка? Как сейчас перед глазами... Ответ самому себе на какую-то недосказанную мысль?.. Бравада, легкомыслие?.. Это не он, да и не к месту... Скрытый страх?.. Я бы в нем это почувствовала. Прямо глянул в глаза смерти и не покачнулся, устоял на ногах?.. Такое - только в трехкопеечном вранье о несуществующей храбрости: здесь вмешалась бы природа, оберегая , жизнь... Так и осталась не разгаданной мною эта его последняя загадка. Значит, не дано. С ней и живу...