Владимир Поцелуев - Великий Ленин. «Вечно живой»

По мнению Ленина, в предыдущих революциях народ «не проявлял спасательной твердости» и вследствие этого проигрывал. «Этот исторический опыт всех революций, – считал Ленин, – этот всемирно-исторически-экономический и политический урок подытожил Маркс, дав краткую, резкую, точную, яркую формулу: диктатура пролетариата… А наша власть, – сокрушался Ленин, – непомерно мягкая, сплошь и рядом больше похожая на кисель, чем на железо». Понимая, что это призыв к ужесточению власти, Ленин после нескольких оправдательных фраз о катастрофическом положении в России уверял: «…никакого принципиального противоречия между советским (т. е. социалистическим) демократизмом и применением диктаторской власти отдельных лиц нет».

Рассуждая «о значении именно единоличной диктаторской власти с точки зрения специфических задач данного момента», Ленин особое внимание уделял производственной сфере, неоднократно повторяя, точно удар хлыста: «…беспрекословное подчинение единой воле для успеха процессов работы, организованной по типу крупной машинной индустрии, безусловно, необходимо. Для железных дорог оно необходимо вдвойне и втройне. И вот этот переход от одной политической задачи к другой, по внешности на нее совсем не похожей, составляет всю оригинальность переживаемого момента… сегодня та же революция и именно в интересах ее развития и укрепления, именно в интересах социализма, требует беспрекословного повиновения масс единой воле руководителей трудового процесса».

Таким образом, основными методами решения экономических проблем Ленин считал прежде всего подчинение, повиновение «воли тысяч воле одного» диктатора, по приказу которого будет осуществляться «мерная поступь железных батальонов пролетариата»[402].

Оправдывая насилие как необходимую меру слома старого государственного аппарата и сопротивления эксплуататорских классов, Ленин весной 1918 г. подчеркнет: «Сегодня только слепые не видят, что мы больше национализировали, наконфисковали, набили и наломали, чем успели подсчитать. А обобществление тем как раз и отличается от простой конфискации, что конфисковывать можно с одной «решительностью» без умения правильно учесть и правильно распределить, обобществить же без такого умения нельзя»[403].

Кошмарную реальность той страшной эпохи правдиво описала Зинаида Гиппиус: «…в силу бесчисленных (иногда противоречивых и спутанных, но всегда угрожающих) декретов, все было «национализировано» – «большевизировано». Все считалось принадлежащим «государству» (большевикам). Не говоря об еще оставшихся фабриках и заводах, – но и все лавки, все магазины, все предприятия и учреждения, все дома, все недвижимости, почти все движимости (крупные) – все это по идее переходило в веденье и собственность государства. Декреты и направлялись в сторону воплощения этой идеи. Нельзя сказать, чтобы воплощение шло стройно. В конце концов это просто было желание прибрать все к своим рукам. И большею частью кончалось разрушением и уничтожением того, что объявлялось «национализированным». Захваченные магазины, предприятия и заводы закрывались; захват частной торговли привел к прекращению вообще всякой торговли – нелегальной, спекулятивной, воровской. На нее большевикам поневоле приходилось смотреть сквозь пальцы и лишь периодически громить и хватать покупающих-продающих на улицах, в частных помещениях, на рынках; рынки, единственный источник питания решительно для всех, тоже были нелегальщиной. Террористические налеты на рынки, со стрельбой и смертоубийствами, кончались просто разграблением продовольствия в пользу отряда, который совершал налет. Продовольствие прежде всего, но так как нет вещи, которой нельзя встретить на рынке, то забиралось и остальное – ручки от дверей, бронзовые подсвечники, древнее бархатное Евангелие… обивка мебели… Мебель тоже считалась собственностью государства, а так как под полой дивана тащить нельзя, то люди сдирали обивку и норовили сбыть ее хоть за полфунта соломенного хлеба… Надо было видеть, как с визгами, воплями и стонами кидались торгующие врассыпную при слухе, что близки красноармейцы! Всякий хватал свою рухлядь… бежали, толкались, лезли в пустые подвалы, в разбитые окна… Туда же спешили и покупатели – ведь покупать в Совдепии не менее преступно, чем продавать, хотя сам Зиновьев отлично знает, что без этого преступления Совдепия кончилась бы, за неимением подданных, дней через 10… Россией сейчас распоряжается ничтожная кучка людей, к которой вся остальная часть населения, в грамотном большинстве, относится отрицательно и даже враждебно. Получается истинная картина чужеземного завоевания. Латышские, немецкие, австрийские, венгерские и китайские полки дорисовывают эту картину. Из латышей и монголов составлена личная охрана большевиков. Китайцы расстреливают арестованных, захваченных. (Чуть не написала «осужденных», но осужденных нет, ибо нет суда над захваченными. Их просто так расстреливают…) Чем не монгольское иго?»[404]

Декретом ВЦИК от 21 января 1918 г. были аннулированы все иностранные займы царского и Временного правительства, превышавшие 16 миллиардов рублей золотом. Хорош куш! Через три дня перед агитаторами, посылаемыми в провинцию, Ленин заявит: «Вся буржуазия, чиновники, саботажники идут против вас, ибо они знают, что если народ это всенародное достояние, которое до сих пор находилось в руках капиталистов и кулаков, распределит между собой, то он очистит Россию от трутней и плевел»; ясно сознавая, что это грабеж, подтверждает слова старика большевика: «…мы грабим награбленное»[405].

Точно по законам войны, Ленин решает перейти от разрушения и грабежа к «наведению порядка» посредством железной дисциплины, учета конфискованного. Главное остается – дальнейшее обобществление. «…Государственный капитализм, – считал Ленин, – был бы спасением для нас; если бы мы имели в России его, тогда переход к полному социализму был бы легок, был бы в наших руках, потому что государственный капитализм есть нечто централизованное, подсчитанное, контролированное и обобществленное…»[406]

Огосударствленное централизованное промышленное производство было явно недостаточно для социалистического строительства, ибо необобществленным оставался самый большой, средний слой населения России. «Ясное дело, – с пониманием отмечал Ленин, – что в мелкокрестьянской стране преобладает и не может не преобладать мелкобуржуазная стихия; большинство, и громадное большинство, землевладельцев – мелкие товарные производители. Оболочку государственного капитализма (хлебная монополия, подконтрольные предприниматели и торговцы, буржуазные кооператоры) разрывают у нас то здесь, то там спекулянты, и главным предметом спекуляции является хлеб»[407]. А хлебом овладеть было невозможно без очередного подавления его производителя.