Василий Макарович - Михаил Вячеславович Гундарин
И в тех же чудиках, заклеймённых как малополезные элементы в трудолюбивые советские времена, сегодня узнаю́т себя и бомжи, и министры, и генералы.
При всём том, по какой-то азиатской, что ли, традиции, признавать и называть себя дурачком у нас на Руси не сильно принято. Все у нас такие важные, все такие мудрецы-начальники… Ох и здорово прошёлся по этой «элите» Василия Макарович в своей потрясающей сказке «До третьих петухов»!
М.Г.: В 1969-м вышла программная статья Шукшина «Нравственность есть правда». Там он прямо писал:
Есть на Руси ещё один тип человека, в котором время, правда времени вопиёт так же неистово, как в гении, так же нетерпеливо, как в талантливом, так же потаённо и неистребимо, как в мыслящем и умном… Человек этот – дурачок. Герой нашего времени – это всегда «дурачок», в котором наиболее выразительным образом живёт его время, правда этого времени.[296]
Сказано смело! У нас ведь как: герой нашего времени – это ж Печорин. Красивый, романтичный. Точно не дурачок; наоборот – умник! Или Павка Корчагин… А Шукшин считает иначе!
Е.П.: Статья толковая. И многое сказано здесь всерьёз, от души (поэтому важно для понимания Шукшина), и очень актуально в наше время. Например:
Идёт война, народ напрягает все силы в борьбе с врагом, шлёт и шлёт лучших своих сынов на поля сражений, и они гибнут тысячами, поливая родную землю молодой кровью. Страшное время! И вот появляется повесть, роман, где героем выведен этакий философствующий нытик, эгоист с душой паралитика, которая вся мучительно – только хочет жить! Это будет – про дезертира, предателя. И пусть он будет вовсе не глуп, иногда и не трус, и любить может, и не обжирается, как свинья, когда кругом голод… Пусть – тем хуже: значит, он не только дезертир, а – ещё сволочь.[297]
Дальше – больше. Достаётся и читателю:
Пишут. Требуют. Требуют красивого героя. Ругают за грубость героев, за их выпивки и т. п. Удивляет, конечно, известная категоричность, с какой требуют и ругают. Действительно, редкая уверенность в собственной правоте. Но больше удивляет искренность и злость, с какой это делается. Просто поразительно! Чуть не анонимки с угрозой убить из-за угла кирпичом. А ведь чего требуют? Чтобы я выдумывал. У него, дьявола, живёт за стенкой сосед, который работает, выпивает по выходным (иногда – шумно), бывает, ссорится с женой… В него он не верит, отрицает, а поверит, если я навру с три короба; благодарен будет, всплакнёт у телевизора, умилённый, и ляжет спать со спокойной душой. Есть «культурная» тётя у меня в деревне, та всё возмущается: «Одна ругань! Писатель…». Мать моя не знает, куда глаза девать от стыда. Есть тёти в штанах: «грубый мужик». А невдомёк им: если бы мои «мужики» не были бы грубыми, они не были бы нежными.[298]
Отказывается Василий Макарович угождать публике! На что обижались и земляки, и отдельные представители «элиты», и, простите за тавтологию, простые простаки.
Вряд ли статья, опубликованная в малотиражном сборнике «Искусство нравственное и безнравственное»[299], была всеми мгновенно замечена. Хотя потом она перепечатывалась бесконечно – что тоже, кажется, перебор: художник должен говорить не манифестами, а книгами, уж простите за банальность.
М.Г.: Что интересно, Шукшин во многих поздних вещах как будто спорил с самим собой, «ранним». И в том числе относительно своих героев. Да и «народа» вообще. Он говорил Валерию Фомину:
Сравниваю свои первые вещи с теперешними и сам замечаю: вместо лирики, теплоты, мягкого беззлобного юмора по отношению к герою накапливается нечто иное. Всё чаще в строку просится ирония, подчас горькая и весьма ядовитая.
Ещё одна важная именно для позднего Шукшина тема – история страны и её влияние на современность. Александр Куляпин проводит остроумный анализ знаменитого рассказа «Миль пардон, мадам!», опубликованного в «Новом мире» в 1968 году – как исторических «псевдомемуаров» – в контексте мемуаров настоящих, которые так любил журнал Твардовского:
Парадокс в том, что лжемемуары могут говорить об исторической правде гораздо больше, чем самые достоверные свидетельства. Текст «Миль пардон, мадам!» включает широкий круг исторических реалий. В рассказе упомянуты: петровская эпоха, сталинские репрессии 1930-х годов, Великая Отечественная война и, разумеется, шестидесятые годы. Такая концентрация исторического материала неудивительна, так как центральная проблема рассказа раскрывается через характерное для Шукшина противопоставление истории официальной («Истории государства Российского / Советского») и «непечатной», фантастически искажающей реальные события. При всей нелепости байки Броньки Пупкова именно в ней сконцентрирована историческая правда, и финальная реплика рассказа («А стрелок он был правда редкий») призвана подчеркнуть эту сокровенную правду.[300]
Бронька оправдывал свою ложь тем, что его россказни – «не печатная работа», а потому «засудить его за искажение истории не имеют права». Вроде и глупое высказывание, но в нём бездна смысла! Настоящая формула выживания. Абсолютный неформал и враль Бронька Пупков оказывается носителем важнейшей исторической информации, которая не про жизнь «большой страны», «великого государства», а про жизнь самого что ни на есть простого человека далеко от столиц. Эта жизнь и оказывается самой главной, и поэтому-то Пупкова автор даже не думает осуждать.
Или вот «Чужие» – очень странный рассказ! Первая его часть повествует о жизни великого князя Алексея Александровича и представляет собой якобы цитату из некоего исторического сочинения:
Попалась мне на глаза книжка, в ней рассказывается о царе Николае Втором и его родственниках. Книжка довольно сердитая, но, по-моему, справедливая. Вот что я сделаю: я сделаю из неё довольно большую выписку, а потом объясню, зачем мне это нужно.[301]
Дальше идёт суховатый даже в пересказе текст.
Так вот: этого анонимного историка и его книгу – автор просто-напросто выдумал! И если вчитываться, то понимаешь, что текст не менее фантастичен, чем рассказ Броньки о покушении на Гитлера. Например, поданная абсолютно серьёзно история о изобретённой «каким-то французом» торпеде, которая «подымает могучий водяной смерч и топит им суда». Пародийно-серьёзный текст о представителе императорской фамилии сопоставлен с меньшим по объёму текстом о якобы существовавшем на свете родственнике Василия Макаровича, человеке простом и ровно ничем не выдающемся. Простодушный читатель легко верит и в подлинность цитаты историка, и в реальность «дяди» автора-рассказчика. Совершенно постмодернистский жест Шукшина, демонстрирующий отсутствие какой бы то ни было «исторической объективности».
Как отмечает исследователь Дмитрий Марьин,
