Чехов и Лика Мизинова - Элла Матонина
На страницах наших театральных журналов, разбирающихся в сложных запросах современности, можно найти чрезвычайно ценный материал, во многом освещающий работу Мейерхольда. Я имею в виду опыт коллективной оценки, данной Мейерхольду московскими рабкорами, устроившими с этой целью специальное совещание. Вот эта оценка:
– Вы говорите: биомеханика, но «биос», т. е. жизнь, и ущемляется. Мейерхольд увлекается цирковыми приемами – и зритель, смотря на сцену, забывает о сущности. (Поздняков).
– В постановках Мейерхольда нет ничего цельного. Много несуразного. В «Озере Люль» революционеры представлены жуликами. В «Земле дыбом» много акробатического и надстроенного. Даже понять трудно. Например, сцена убийства вождя. Я так и не понял, зачем его убивают. (Рабкор Голландский).
– Я дал нашим бабам билет на «Смерть Тарелкина», и потом пришлось скрываться три дня: хотели избить. (Полосихин).
Даже рабкор Шмель, наиболее доброжелательно относящийся к Мейерхольду, не пошел дальше указания на «большие технические завоевания».
Короче, речь идет о новшествах, а где же новь? Это все равно как сравнивать титаническую борьбу классов с кучкой заговорщиков, шляющихся по кабакам…
– Да, трудно Мейерхольду. Но он талантливый мужик, выйдет на дорогу.
– А вот вам о МХТ. Этот театральный еженедельник называется «Новый зритель», июль 1924 год. Речь идет об оперной постановке Немировича-Данченко «Кармен». Я слушал. Следил за прессой: меньше чем за месяц 12 рецензий, и только одна хвалебная. Мне понравилось, хотя чего-то истинно оперного в спектакле все-таки не было.
Санина покоробил заголовок, хотя он был в кавычках, ибо это была цитата из Аркадия Аверченко. Но все же грубо: «А ты чего же смотрел?» И дальше текст:
«Так вот, очень напрашивается такого рода оклик по адресу Художественного театра после постановки «Кармен».
В самом деле. Из «интересных объяснений В л. И. Немировича-Данченко явствует, что:
1. Пессимистическое впечатление, получаемое от спектакля, является результатом спешки, приведшей к некоторой скованности спектакля.
2. Мрачность в спектакль вносят отчасти декорации художника И. Рабиновича.
3. Вопреки желаниям В. И. Немировича-Данченко, жизнерадостность толпы на первых спектаклях не была достигнута.
4. Лейтмотив «жизнь-игра», по мнению Немировича-Данченко, звучит пошловато, почти опереточно и отдает «Стрельненской» философией. Слова хора «жизнь-игра» не должны звучать пошло, а выявлять мысль упоения в борьбе.
Ну как же тут не спросить у Немировича-Данченко:
– А ты чего ж смотрел?!
Или, применительно к европейской вежливости, маститости вопрошаемого и званию Народного Артиста Республики:
– А вы чего ж смотрели?! Неужто вам нужны были все разносы критики, чтобы увидеть 5 недостатков – и каких недостатков! – постановки? А если заметили, то зачем же обнародовали спектакль?
Спешка! Пожалуй, это новое слово. Применительно к работам Художественного театра. Наш брат фельетонист чуть ли не «испокон веку» острит насчет длительной беременности Художественного театра и вдруг – на тебе: спешка.
А ведь ряд защитников МХТ – в их числе и нарком А. В. Луначарский, – сдаваясь на доводы о несовременности его репертуара, обычно толкуют об ювелирных приемах художников.
А впрочем, о какой спешке можно говорить, ежели пресса сообщала о предварительной поездке В. И. Немировича-Данченко в Испанию еще прошлым летом?»
– А? Как вам?
– Грубое, хамское панибратство, – ответил Санин и сник. Он не мог связать эту словесную пошлость с театром, где прежде все было овеяно интеллигентностью, энтузиазмом, демократичностью. С театром, где действовало обаяние чеховской культуры, ее эстетическое чудо, чья история была пронизана чеховской интонацией.
– Но как же Немирович с его несгибаемостью?
– Невозможно не гнуться. Необходимо слушаться: революционизировать музыку оперы «Кармен», хору дружно «выявлять мысль упоения в борьбе» и заботиться о «заострении классичности, народности, оптимизации» и тому подобное.
В памяти перед Саниным предстал Немирович-Данченко 1902 года. Одет с иголочки, одеколон, смотрит в глаза и говорит: «Санин и Мейерхольд не включены в состав сосьетеров… Да они и сами с удовольствием из МХТ уходят…»
Последнее не было правдой, т. к. «удовольствия от ухода» уходившие не испытывали. И Станиславский потому не мог себя заставить сделать такое объявление. Труд исполнил Немирович. Смотрел холодно, спину держал прямо…
«Тяжело гнуться такой спине… – уныло думал Санин. – Приедут художественники в Европу – надо ободрить…»
Своим женщинам – жене и сестре – Санин ничего о встрече и разговоре с «соловьевцем» не сказал. Не хотел огорчать, не хотел посеять в их душах сомнения о возвращении на Родину, не хотел бросать тень на свою работу за рубежом, которую считал очень необходимой новой России.
Так и осталось о Барселоне только лучшее в памяти его близких.
Зачем мы все куда-то переехали?.
В конце лета 1937 года, когда парижане стали возвращаться с дач, курортов и деревень, среди русских эмигрантов прошел слух, что в Париж на гастроли едет Художественный театр. Санин взволновался, ждал, горел от нетерпения увидеть знакомые лица, напоминающие молодость, услышать со сцены родную речь, готов был соглашаться со всем увиденным, все принять, хотя, зная свою натуру, понимал, что ввяжется в полемику обязательно. Хотелось услышать истину о жизни в Советской России из первых рук и уст…
Волновали его всякие мелочи: по-прежнему ли нетерпелив и требователен Станиславский на репетициях, по десять раз заставляя актера повторять реплику «дайте мне чашку чаю», чтобы чувствовались в ней барство и светскость? Так ли сдержан и покоен Немирович в работе с самым бестолковым актером? Санина радовали слухи, что МХАТ ставит много классики, но репетиции «Талантов и поклонников» Станиславский по нездоровью ведет у себя дома в Леонтьевском переулке – и это огорчало. Зато, говорят, «Мертвые души» покорили публику. И именно в этом спектакле, на зависть «оперному» Санину, была лучшая массовая сцена в репертуаре театра. В картине губернского бала Станиславский добился непрерывного движения и единого дыхания.
– Ах, ах, – стонал Санин, – статисты растеряют это чудо по своей лени и разгильдяйству.
Санин представлял, как Станиславский сидел в своем кресле, неизменно элегантный и красивый, с бабочкой у воротника. Сидел так, как когда-то в молодости учил сидеть и Санина. Одна нога немного впереди, кисть руки на подлокотнике расслаблена, лучше других виден указательный палец. Говорили, что приедет вдова Чехова, знаменитая Ольга Книппер, Василий Качалов, Нина Литовцева, дорогая подруга Лидочки, новая «звезда» Алла Тарасова. Но не будет друга гимназических лет, артиста Художественного с самых первых дней 1898 года Васеньки Лужского, не будет Володи Грибунина, мужа Веры Пашенной, которая играла Электру в спектакле, поставленном Саниным в Малом театре. Нет их больше на этом свете.
– Лидочка, ты
