Мирослав Дочинец - Вечник. Исповедь на перевале духа

Распрашивал он и о том, как я молюсь.

«Без молитвы, как и без одежды, я не выхожу из дому. Молитвы мои коротки и обычно благодарны и покаянные. Но, бывает, что-то и прошу для себя. Прошу, чтоб я был нужным. Чтобы я был нужным людям, нужен Господу, надобен сам себе. Это - три камня, на которых зиждется моя земная жизнь.»

Как-то парень благодарно сознался, что многому научился у меня.

«Это я, старик, должен у тебя учиться».

«Чему учиться? - удивился он.

«А вот чему. Ты сожалеешь о том, что было с тобой раньше?»

«Нет, - ответил он, - не сожалею».

«Боишься того, что ждет тебя в будущем?»

«Нет, не боюсь».

«Занимаешься тем, что тебе по душе?»

«Да, иного дела для себя не представляю».

«Встречаешься с той, которую любишь?»

«Да. Как же иначе?»

«Водишь дружбу с теми, с кем тебе интересно?»

«Да».

«Так чего же ты еще хочешь у меня научиться? Я сам всю жизнь этому учусь. А у тебя, молодого, здорового, все это уже есть».

Однажды он пожалел вслух, что нету него некой высшей цели.

«Это не беда, - утешил я его. - Не все корабли плывут в Америку. Есть челны, из которых ловят для людей рыбу. И есть лодочники, которые перевозят людей на переправах. И уважают их не меньше. Плыви по жизни и держись твердых берегов. И знай, куда плывешь. Коли это знаешь, можешь не бояться течения. Можешь положиться на него, и оно принесет тебя туда».

Открыл я ему великую тайну полов. Мужчина оценивающим взглядом видит в женщине лишь тело и очи, а все остальное придумывает сам себе. Женщина слышит только голос мужчины и угадывает нужный ей запах, а все остальное внушает себе. Так они находят друг дружку, две платоновские половинки любви.

Одряхлев, я вынужден был перебраться на дожитие к родственнику за Перевал. Прощался со своим молодым другом, к которому успел приклониться. Мы оба были грустны, и он ждал от меня какого-то напутствия. Тогда я сказал ему:

«Мир этот принадлежит мастерам. Будь и ты мастером своего дела. Пиши, если тебе открылась щекотливотревожная радость слова. Но служение слову - то нелегкая схима. Когда пишешь, твое сердце поделится также с рукой тем, чем наполнено. И сердце промолвит другому сердцу. Лишь его полнота наполнит твою словесную строку. Пусть писание твое несет читателям свет, знания и радость. Иначе к чему мучить руку и изводить бумагу?..»

Навестил я и Черный лес. Он и далее оставался заповедной цариной, хотя и намеревались прорубить сюда дорогу. Но ее завалило каменьем. Из-за этого заглох и ручеек с золотой водой. Вокруг базарничали напуганные птицы и блаженствовало зверье. Никто не тревожил костей сожженных лесных братьев. Я поставил на том месте небольшую часовенку. И окошко пристроил так, чтобы солнце ежедневно согревало свечу на гранитной плите.

«Их нет, - обратился я к вершине, синеющей сквозь изумруд хвойных крон. - Их нет, а я еще тут, Твой слуга. И пусть и дальше все со мной происходит по Твоему слову».

Там было тихо и спокойно.

De mortius aut bene aut nihil. Небесного им всем жительства.

Приходит время, и тишина вечности заплывает в тебя, как ты некогда заплывал в реку или в море. Как-то у мукачевского замка я купил у старой немки столярный инструмент. Темные лоснящиеся рубанки, стамески, сверла, молотки, дрель. «Это еще мастершик моего деда, - торжественно объясняла бабка, заворачивая в тряпье ржавые железки и источенные шашлем стусла. - Он сам изготовил эти инструменты и мастерил ими по всей долине Латорицы. Даже у графа Шенборна. И отец с ними работал, и муж».

Дома я перебрал все вещи и развесил по стенам мастерской. Старое, отполированное руками дерево тускло светилось, источало тепло. Я охотно брал его в руки, хотя у меня был инструмент и поновее. И все больше привыкал, влюблялся в те изделия. В тихие благодатные вечера в мастерской не устаю удивляться мудрому удобству и податливости этого нехитрого, на первый взгляд, примитивного мастершика. И каждый раз благодарно и восхищенно думаю о старом мастере из-под мукачевского замка Паланк. Я-то даже имени его не знаю, а вот, поди, изделия его доброй и умной руки всегда со мной.

Считай, это и есть частичка человеческого бессмертия.

Дожив до седых волос, я все чаще оглядываюсь назад - что там осталось, позади? Где следы моего ума, моей души и моего сердца? И ничего не вижу. Вижу только горсть ягод, рассыпанных на лавочке в саду. Это мое прошлое, нынешнее и будущее. А еще - сердце, живое сердце. Оно каменело на студеных ветрах, а я его оживлял вновь и вновь.

Оглядываясь назад, вспоминаю своего деда. Самое ценное, что он оставил после себя, - это камень.

Дедо еще в юности служил у графского лесника. За это ему нарезали дараб земли над селом, у самой чащи. Эту местность и поныне называют Сиротским Горбом. Тут росли только ежевичник и папороть. И не было воды. Даже овцы не хотели тут пастись.

Из гибких ивовых прутьев дедо сплел хижину, обвалял ее глиной и начал копать криницу под старой дичкой. Челядь ухмылялась, ведь железный лом высекал искры. А кусками глины можно было колоть грецкие орехи. Дедо, однако, копал и копал. Вечером ложил голову на твердый порог, чтобы долго не спать. Лишь на воскресную службу в церкви отходил от колодца.

За три недели закопался в землю по бороду. А на двух метрах уперся в твердую глыбу. Месяц он обкапывал тот камень, величиной с добрый воз. Разжигал в яме ватру, затем заливал водой, а камень, увы, не кололся. Люди советовали: оставь это дело, копай в другом месте. Но дедо заупрямился. Обвязывал плиту веревками, зашалевывал стенки досками, мастерил дубовое коромысло-рычаг. Все село собиралось поглазеть, однако ни один хозяин не вызывался помочь, мол, напрасный труд. Тут водой никогда не пахло, тут спорыши среди лета горели на солнце. Но дедо нанял шесть пар волов и таки выволок камень на поверхность. И тогда дотащился до хижины и заснул на пороге. Уж отвык спать на кровати.

Спал, говорят, весь день и всю ночь. А когда на зорьке пошел к побежденному камню, то постолы в траве намокли. Яма была полным полна воды, и вода бежала вниз по берегу. Когда дедо глотнул из горсти, глаза закололо от студеной свежести. И будто сытым стал. Овцы обмакивались в том потоке, и шерсть блестела на солнце, как ризы. Потянулся тот ручеек к селу, у дворов его перехватывали запрудами, и женщины полоскали в тех прудах сорочки и вереты. Деда, совсем молодого, угощали, как газду. И в церкви ему дали скамейку на крылосе. (Настанет время, и он воздвигнет в селе новый храм.)

А камень тот остался лежать у колодца. Грубый, серый, с желто-зелеными заплатами. В дождь в его щербинах собиралась вода, птицы в ней потом пили и купались. А снег на нем не держался никогда. На перегретой солнцем глыбе можно было увидеть ящерицу либо гада, и бабка пугала нас, детей, тем камнем. Куда там напугаешь! А жаль. Рассказывали, что один дедов мальчуган взобрался на верхушку дички и оттуда упал. Прямо на камень. Разбился и на третий день умер. Люди шептались, что нужно недобрый камень сдвинуть в овраг. Но дедо не дал. Стиснул зубы и не дал.