Лидия Ивченко - Кутузов

— Граф Ангальт обходился с вами, как с детьми, а я буду обходиться с вами, как с солдатами»25.

Можно было себе представить чувства многих кадет, услышавших эти слова! Кутузов отнюдь не показался им добрым «дедушкой», как девочке Малаше из романа Л. Н. Толстого «Война и мир». Однако все было далеко не так печально. Сдержанно и даже враждебно относились к новому директору кадеты «старшего возраста», полностью «сформировавшиеся» при графе Ангальте; младшие же воспитанники не имели подобного предубеждения. Так, И. С. Жиркевич (мать которого была уверена в том, что ее сыну на роду написано стать губернатором), поступивший в «малолетнее» отделение, вспоминал Кутузова с явной теплотой: «Вид грозный, но не пугающий юности, а более привлекательный. С кадетами обходился ласково и такого же обхождения требовал и от офицеров. Часто являлся между нами во время наших игр и в свободные наши часы от занятий, и тогда мы все окружали его толпой и добивались какой-нибудь его ласки, на которые он не был скуп»26.

Программа же обучения будущих офицеров переменилась. Так, на выпускном экзамене по русской словесности им было задано сочинить письмо, «будто бы препровожденное к отцу раненым сыном с поля сражения». С. Н. Глинка, будущий «первый ратник Московского ополчения» в 1812 году, издатель патриотического журнала «Сын Отечества», вспоминал, что во время этого экзамена Кутузов безошибочно определил его истинное призвание. Выше мы уже приводили фрагмент его воспоминаний. Когда он «с жаром и громко» закончил чтение, «у Кутузова блеснули на глазах слезы», он обнял своего воспитанника «и произнес роковой и бедоносный приговор: „Нет, брат! Ты не будешь служить, ты будешь писателем!“». Эта сцена ярко характеризует и Кутузова, и Сергея Глинку, и время, в которое они жили. Заметим, что среди русских офицеров эпохи 1812 года были и поэты, и писатели (например, брат того же Сергея Глинки — Федор), однако военачальник очень тонко уловил за строками сочинения нечто, что помешает экзаменуемому им юноше нести военную службу. Также безошибочно он «угадал» среди множества кадет тех, у кого было особое призвание к военному ремеслу. Так, Карлу Федоровичу Толю (в 1812 году — полковник, генерал-квартирмейстер Главного штаба при Кутузове) Михаил Илларионович решительно сказал: «„Послушай, брат, чины не уйдут, науки не пропадут. Останься и поучись еще“. Толь остался, и Кутузов ознакомил его со своими военными правилами и познаниями»27. Заметим, что в 1812 году К. Ф. Толя считали самым образованным офицером в русской армии, в 1815 году французские историки называли его «первым русским тактиком». Среди выпускников Кутузова 1796 года был и Федор Федорович Монахтин, в Отечественной войне 1812 года — начальник артиллерии 6-го пехотного корпуса, смертельно раненный при Бородине. Кстати, С. Н. Глинка позже недоумевал по поводу своих товарищей по корпусу: «Скажу только, что ни Монахтин, ни Толь <…> не занимали ни в одном из корпусных классов первых мест». Думается, в этом и проявились недостатки системы образования графа Ангальта. После экзаменов шестеро кадет были выпущены из корпуса капитанами, остальные — поручиками. Кутузов приказал корпусным офицерам выяснить, кто из кадет «не в состоянии обмундироваться», но сделать это тайно. «Наши юноши пресамо-любивые, они явно ничего от меня не возьмут», — сказал генерал. Мерки с мундиров кадет, чьи родственники не могли предоставить средств, были сняты ночью, а через три дня обмундирование уже пошили и вручили им, «будто бы от имени их отцов и родных». В час расставания, как и в час первой встречи, Кутузов снова стоял в кругу кадет. Именно тогда он и произнес процитированные выше знаменательные слова: «Господа, вы не полюбили меня за то, что я сказал вам, что буду обходиться с вами, как с солдатами. Но знаете ли вы, что такое солдат? Я получил и чины, и ленты, и раны; но лучшею наградою почитаю то, когда обо мне говорят: он настоящий русский солдат»28.

Глава восьмая

НОВОЕ ЦАРСТВОВАНИЕ

Екатерина не могла не думать без страха о том, что великое государство, столь быстро выдвинутое ею на путь благоденствия и славы, останется без всяких гарантий прочного существования…

14 марта 1795 года генерал-поручик и кавалер Михаил Илларионович Кутузов, вопреки запрещению совмещать должность директора Сухопутного шляхетского кадетского корпуса с какой-либо еще, получил назначение одновременно командовать войсками в Финляндии. В указе Военной коллегии, направленном для сведения графу А. В. Суворову-Рым-никскому, благополучно ставшему к тому времени тестем графа Н. А. Зубова, брата фаворита, сообщалось, что назначение это состоялось «по указу Ее Императорского Величества и по предложению генерал-аншефа сенатора председательствующего в сей коллегии и кавалера графа Николая Ивановича Салтыкова», которого Суворов страстно не любил. Кутузову вверялось укрепление русских границ «противу северного соседа» — Швеции, отношения с которой как были, так и оставались прохладными. Если бы кадет С. Н. Глинка был знаком с содержанием документов, направляемых Кутузовым генерал-фельдцейхмейстеру генерал-адъютанту князю П. А. Зубову, то он вряд ли в своих Записках рассматривал бы взаимоотношения этих людей так односторонне, как они ему представлялись. Донесения Зубову содержали «планы, профили, карты» с указанием типов укреплений, «гаваней с сараями для канонирских лодок и плавучих батарей, доков и лабораторий», приложением проектов денежных сумм, «потребных для проведения работ», «просьбы на ассигнования на пять лет» и «отчеты об издержанных суммах». Князь П. А. Зубов «имел счастие подносить» эти документы императрице при докладах, о результатах которых он извещал М. И. Кутузова как ближайшего сотрудника, к которому он имел неограниченное доверие и полагался на его знания и авторитетное суждение: «…Мне доставите случай представить труды Ваши монаршему воззрению и ходатайствовать у всемилостивейшей Государыни, дабы усердие Ваше и ревность благоуважены были»1. Переписка Кутузова с князем Платоном Зубовым, так же как и ранее с светлейшим князем Г. А. Потёмкиным-Таврическим, свидетельствует об искреннем уважении фаворитов к способностям подчиненного, которого они «заваливали» работой. В этой ситуации у Михаила Илларионовича просто не возникало необходимости привлекать к себе внимание сильных мира сего с помощью изощренных приемов царедворца, о которых назойливо твердили его недоброжелатели. Последних можно понять: они видели внешние знаки почестей и не знали документов, по сей день хранящихся в архивах. Скорее всего, сама императрица рекомендовала Кутузова в качестве наставника в государственных делах своему молодому фавориту и, кстати, не ему одному. Граф П. В. Завадовский 1 мая 1795 года сообщал в письме графу А. Р. Воронцову, будущему государственному канцлеру: «Великий князь Константин Павлович готовится для прогулки проездиться по Финляндии, проводником имея Кутузова, который тамошними войсками командует»2. По-видимому, инициатором совместной поездки и на этот раз стал граф Н. И. Салтыков, которому императрица жаловалась на плоды воспитания недавно удаленного швейцарца Ф. Лагарпа: «Сверх того, он (великий князь Константин Павлович. — Л. И.) со всякою подлостью везде, даже и по улицам, обращается с такой непристойной фамильярностью, что я того и смотрю, что его где ни есть прибьют к стыду и крайней неприятности. Я не понимаю, откудова в нем вселился таковой подлый „sancullottisme“, пред всеми унижающий!»3 Директор кадетского корпуса, в считаные дни «осадивший» распущенных воспитанников графа Ангальта, мог ненавязчиво, но твердо привести к повиновению и внука Екатерины II, отличавшегося экстравагантным поведением. Следует обратить внимание, что к середине 1790-х годов Кутузов незаметным образом «нечувствительно» привыкал к роли всеобщего «наставника», а времена тем временем менялись… Сослуживец М. И. Кутузова, один из братьев Тучковых, прославившихся в Отечественную войну 1812 года, вспоминал: «За несколько дней до кончины Императрицы был я представлен Ее Величеству и благодарил за чин артиллерии майора. Величественный, вместе милостивый ее прием произвел немалое на меня впечатление. Возвратясь от двора к отцу моему, между прочими разговорами сказал я: „О, как, думаю я, была прекрасна Императрица в молодых летах, когда и теперь приметил я, что немногие из молодых имеют такой быстрый взгляд и такой прекрасный цвет лица“. Отец мой, слыша сии слова, тяжело вздохнул и, по некотором молчании, сказал: „Этот прекрасный цвет лица всех нас заставляет страшиться“. <…> За несколько времени до ее кончины это доктор (Рожерсон) не раз советовал ей отворить кровь; императрица на то не согласилась»4. Вероятно, и Михаил Илларионович беспокоился о состоянии здоровья государыни, которое подводило ее все чаще. Он с грустью чувствовал, что царствование, с которым были связаны его лучшие годы, приближается к концу. 4 ноября 1796 года он, в числе лиц, особо приближенных к престолу, провел весь вечер во дворце. О чем говорили между собой Екатерина и ее «орлы»? Об утраченном «европейском равновесии», о «французских делах», в которые Екатерина поначалу не желала вмешиваться? «На счет контрреволюции положитесь на самих французов, они это сделают лучше, чем все союзные государи», — шутила государыня5. В конце же ее царствования в Петербурге ходили слухи, что в Европу будет направлен 17-тысячный корпус под командованием М. И. Кутузова. В письме барону Гримму императрица выражала определенные надежды на будущее: «…если революция охватит всю Европу, то явится опять Чингиз или Тамерлан… но этого не будет ни в мое царствование, ни, надеюсь, в царствование Александра»6. Эти слова показывают, что Екатерина не предполагала промежутка между своим правлением и правлением внука. По-видимому, ее подданные также не рассчитывали на «промежуток». Иначе час собственной кончины представлялся бы императрице менее оптимистично: «Когда пробьет мой час, я удалю от своего смертного одра всех слабонервных — пусть только закаленные сердца и улыбающиеся лица присутствуют при моем последнем вздохе». Но императрица ошиблась. В четверг, 6 ноября, вечером, она умерла после апоплексического удара, не приходя в сознание. «Между тем крепкое сложение и здоровое тело боролось более суток и лишь спустя 35 часов после поразившего ее удара отлетел этот последний вздох»7. Во время этих 35 часов подданные находились между страхом и надеждой, что императрица, придя в себя, разрешит сложную проблему престолонаследия. Но на престол вступил «засидевшийся в наследниках» цесаревич Павел Петрович, о чем сообщалось в манифесте. «Нельзя выразить словами ту скорбь, которую испытывал каждый офицер и солдат конной гвардии, когда в нашем полку был прочтен этот манифест. Весь полк буквально был в слезах, многие рыдали, словно потеряли близкого родственника или лучшего друга. То же самое происходило и в других полках, и таким же образом выразилась и всеобщая печаль народа в приходских церквах. <…> По дороге мне попадались люди разного звания, которые шли пешком или ехали в санях и каретах и все куда-то спешили. Некоторые из них останавливали на улице своих знакомых и, со слезами на глазах, высказывали свое горе по поводу случившегося. Можно было думать, что у каждого русского умерла нежно любимая мать»8. Это воспоминания офицера Конной гвардии Н. А. Саблукова, который был довольно лоялен к Павлу I.