Дитрих Айгнер - Франклин Рузвельт. Уинстон Черчилль

Обвинения Черчилля в «политическом мародерстве» и «авантюризме» еще более усилились, когда он стал все более резко выражать свое отрицательное отношение к парламентско-демократической системе. Интенсивное изучение им деятельности великого предка герцога Мальборо укрепило его взгляд на историю человечества как на историю великих людей, и он не раз утверждал, что только тот может претендовать на историческое величие, кто стоит выше сиюминутных частных интересов и может собрать вокруг себя не только партию, но и всю нацию, чтобы повести их на завоевание исторически реальной власти. Он всегда был активным противником партийной политики. Теперь в своих речах он открыто выступал за отмену всеобщего избирательного права, которое, по его мнению, означало лишь случайное большинство голосов, политическое разобщение, мелкие интересы и власть тупых партийных руководителей.

Если Англия хочет избежать катастрофы, утвердить свое положение среди других народов и наций, защитить свое мировое господство и оставаться верной своей цивилизаторской миссии среди других народов, ей следует использовать кризис парламентарной системы для «объединения всех сил» этой «сильнейшей из всех рас». Только преодоление фракционного мышления путем единодушного сплочения вокруг сильной личности могло бы сохранить Британию как государство и империю. «Долг каждого гражданина сильной расы в том, чтобы стремиться в кризисное время любым способом не ослабить силы государства — делом, словом и помыслами», — это он проповедовал еще 30 лет назад, и если сейчас кто-то захотел бы увидеть наглядный пример того, о чем Черчилль неоднократно говорил, ему не нужно было далеко ходить за примерами. На свете существовал только один человек, который мог вывести народ из бедственного положения, обуздать хаос и устранить красную опасность — Бенито Муссолини. После посещения в Риме в 1927 году Муссолини Черчилль заговорил об «огромной заслуге» дуче, должником которого было «все человечество». И даже 10 лет спустя эта, по словам Черчилля, «достойная удивления историческая личность» не утратила, по его мнению, своего блеска. «Была потеряна свобода, но Италия была спасена». Спасителем же Англии мог быть, по убеждению Черчилля, только Уинстон Черчилль.

Стиль личной жизни «скромного певца за сценой» соответствовал его политическим амбициям. С тех пор как он превратил написание книг и статей в чрезвычайно прибыльное предприятие, он получил финансовую независимость, и с 1922 года смог придать своему имению Чартуэлл в Кенте, купленному им в том же году за 2 000 фунтов стерлингов, поистине королевский блеск. В период апогея мирового экономического кризиса он содержал там, а также в своей лондонской городской квартире и в своей летней резиденции на французской Ривьере не менее дюжины человек прислуги, не считая еще трех (а позже шести) секретарш и целого штаба молодых ученых, ответственных за его исторические занятия, а именно — за написание биографии Мальборо, а также за сбор материалов для его труда. Поскольку его книги, особенно «Мировой кризис», уже приносили ему изрядные суммы («Мировой кризис» выходил отдельной серией), он оценивал себя как пользующегося успехом автора статей очень высоко: он получал не меньше чем 2 марки за слово и имел годовой доход в размере 35 000 фунтов (около 700 000 марок). Наряду с Бернардом Шоу он считался самым высокооплачиваемым автором своего времени. Его журналистские интересы были очень широки, но более всего увлекала собственная личность, представлявшая для него исключительный интерес, для изображения которой Чартуэлл представлял собой самый подходящий фон. В Англии не было никого, кто бы не слышал о достижениях мистера Черчилля в области садовой архитектуры или о том, что досточтимый экс-министр Его Величества слывет страстным каменщиком и благодаря этому увлечению стал членом британского профсоюза строительных рабочих.

Для немногих привилегированных посетителей Чартуэлл означал место непродолжительной беседы, конечно, такой беседы, которую разговорчивый хозяин зачастую вел сам. Слушать другого даже в парламенте было ему не по вкусу. «Узкий круг», который регулярно собирался в поместье Черчилля, тоже более напоминал личную свиту суверенного правителя, чем круг друзей. Ему нелегко давалась и новая дружба; он предпочитал мужчин, чьи услуги могли быть ему каким-либо образом полезны, ожидал безусловной подчиненности, но и со своей стороны оказывал этому человеку защиту и содействие. Характер его «ближайших» друзей соответствовал его требованиям к жизненным установкам; исключение составляли только два человека: умерший в 1930 году никогда не пьяневший лорд Биркенхед и своевольный, умевший оградить себя от притязаний Черчилля лорд Бивербрук. Остальные окружавшие Черчилля в 30-е годы люди за глаза назывались «шакалами Уинстона», обладали скрытыми и даже сомнительными характерами; двое из них были приближены благодаря неравнодушию Черчилля к рангам и именам: Бренден Бракен и Фридрих А. Линдеман. Третьим был Роберт Бутби, с именем которого в 1940 году была связана какая-то некрасивая история, в результате чего он был отвергнут Черчиллем. Линдеман и Бракен до конца выполняли роли верных и скромных придворных, настолько скромных, что их значение в жизни Черчилля и до сих пор трудно оценить. Бракен успешно занимался издательским делом, был человеком из Сити, управлял финансами Черчилля, поддерживая связи с соответствующими кругами. Перед смертью в 1958 году он приказал уничтожить все свои личные бумаги, поэтому никто не взялся за написание его биографии. Линдеман, с точки зрения его современников, — также сомнительный человек, пресыщенный сноб, для которого высшим счастьем на свете было очаровывать окружающих в среде высшей британской аристократии и изображать крупного ученого. Однажды в 1922 году Черчиллю представилась возможность познакомиться с профессором из Оксфорда, занимавшимся экспериментальной философией (точнее — физикой). Это знакомство перешло в дружбу и стало одним из самых значительных в его жизни. «Блестящий политик» и «блестящий ученый» тотчас же ощутили симпатию друг к другу, они стали неразлучны и образовали партнерство, в котором Линдеман постепенно вошел в роль «серого кардинала». Черчилль относился с высочайшим уважением к суждениям образованного «профа», который обладал даром даже самые сложные вещи представлять просто и понятно. Способность просто говорить о сложных вещах Черчилль ценил больше всего, так как она помогала ему действовать быстро и решительно.

И для крупных проблем того времени «научный консультант» всегда держал наготове две очевидные формулы: одна гласила, что судьбу будущей войны решит введение в действие бомбардировщиков; другая — самая большая опасность для европейского мира всегда исходила из Германии, и так будет и впредь. Для обеих Линдеман имел сугубо личные основания: будучи в свое время директором летно-испытательного центра Королевских воздушных сил, он поддерживал связи как с авиационной промышленностью, так и с производством взрывчатых веществ, а по отношению к стране своего рождения он питал воистину патологическое чувство ненависти; для Черчилля, который мыслил подобным же образом, он оставался авторитетом в вопросах вооружения и — до определенной степени — в области германской политики. Советник, владеющий языком этой страны, осведомленный в ее делах, давал ему сведения о вооружении, цифровые данные и очевидные формулировки, которые Черчилль использовал, уже отойдя от дел в министерстве, с целью спасти нацию «в последний час», предотвратить национальную катастрофу и одновременно подготовить почву для собственного возвращения. Бесспорным является одно: выше всех принципов государственной бережливости, выше воспринимаемой им без всякого сомнения веры в величие и историческую миссию Англии Черчилль считал свое желание быть хозяином собственной судьбы. Теперь, когда он был свободен от ответственности за те дела, которые втянули его в пропасть политической жизни, он мог восстать и осуществить новый взлет в «высокую политику», в царство вечных законов, в котором вершатся судьбы народов.