Ольга Аросева - Прожившая дважды

Лег поздно, в 3 ночи.

День рождения Оли. Встал поздно. Гулял. Шпиков нет. Много писал, работал. Потом ВОКС. Надо написать пространное письмо Сталину и Ворошилову. А может, и Молотову, на тему о том, как ни за что и ни почему гибнет человек, верный Ленину и Центральному Комитету. Кажется, именно за это и гибнет, но губят его под предлогом якобы неверия, под предлогом, выработанным клеветой.

Оля бледна, мила и умна. Но все-таки после хорошего вечера опять оскорбительно для меня скандалила с Леной, ленилась, ходила по комнатам, бездельничала и не ложилась спать. Странные у меня дочери. Они будто специально разрушают мои терпеливые и хорошие отношения с ними. Ни смех, ни ласка, ни угрозы — ничто не действует, они морально-глухие!

Тетрадь № 7

Мой дневник — это попытка продолжать жить после смерти. Буквы дневника — это не потухшие искры моих глаз, смотрящие сквозь покрывало смерти в будущее. Поэтому чем ближе подвигается дело к развязке, тем усерднее и аккуратнее веду записи.

Однако они оживут только в руках и под глазами живых. Хорошо, если бы кто-либо из моих наследников действительно занялся моими дневниками, сделал из них что-либо полезное.

1937 год

«Сосны». Почти полночь. День начался катанием на коньках. Был мой сын. Потом работа по приведению в порядок дневника. Обед. Читал Валье «Полет в мировое пространство». В пятом часу пошли в парк встретить сына. Побыли с ним (я и Гера) около получаса и в парке наткнулись на Молотова, он шел в сопровождении Мальцева, Тихомирнова и должностных лиц. Поздоровавшись, я тоже пошел. Прежде всего он посмеялся над моим костюмом. Посмотрел, какую книгу читаю, и тоже посмеялся, что это оказалось путешествие в мировое пространство. Смеху его охотно вторил своим смехом помощник директора дома отдыха Данилов. Молотов, почувствовав, видимо, некоторую неловкость оттого, что смеялся над бывшим другом перед другими, пошел быстрее вперед. Я спросил его о жизни, сказал, что живет хорошо.

Больше мы ни о чем не говорили, хотя я вместе с другими проводил его до выхода.

Потом в моей комнате Мальцев (изрядно выпивший) говорил о Молотове, о современном моменте и о презрительном отношении к нему, Мальцеву, со стороны высокого начальства. Говорил также и о том, что доверие ко мне пошатнулось. На все мои вопросы о причине, он сердито отвечал, что я должен сам это знать. Я, в свою очередь, возмущался, потому что действительно не знаю, чем такое отношение ко мне вызвано.

Поздно вечером, Мальцев, я и жена вместе с другими товарищами катались на катке.

Все это внешнее выражение моего дня. А внутреннее?

Я много беседовал с женой о моем теперешнем положении: чувствую себя, как в мышеловке. Доверия мало. На мою работу в ВОКСе внимания обращают мало. На работе мелкие людишки без мозга и без морали усердно гадят. В семье дети, Лена и Оля, как недавно вскрылось, способны очень сильно лгать и не имеют ко мне простых родственных отношений. Наташа, старшая дочь, даже не бывает у меня никогда, не телефонирует, не пишет. Чужая, а может быть, даже враждебная. После заметки в «Правде», несмотря на помещенный там ответ, отношение ко мне и со стороны многих товарищей стало крайне сдержанным. Вот о том, что в этом случае надо предпринять, мы и рассуждали с женой. Ясно, что так все это оставить нельзя. Бюрократы, интриганы, собственные дочери и семейные обстоятельства будто общими усилиями выталкивают меня из жизни к могиле.

Сделаю последнюю попытку, направляю письмо в Политбюро[237].

«Дорогие товарищи,

целый ряд фактов совершенно выпукло показывают, что отношение ко мне и отчасти даже и к делу, какое я возглавляю, изменяется все больше и резче в худшую сторону. Я уже не однажды беседовал с секретарями ЦК ВКП и в отдельных письмах ставил вопрос о предоставлении мне возможности отойти от той работы, которую веду сейчас, и разрешить отдаться непосредственно творческой работе в литературе и театре.

Благодаря резко меняющемуся ко мне отношению, когда я остаюсь в совершенном неведении об источниках этого изменения и чувствую себя все время под ударами чего-то несправедливого или ошибочного, я принужден поставить вопрос о моей работе официально, так как при теперешнем отношении не считаю себя в праве оставаться на работе в ВОКСе».

Чтобы покончить с инцидентом в газете «Правда» записываю: 29.12. 36 г. «Правда» напечатала мое письмо.

Парторганизация, однако, обсуждала это «дело». Большинство интриганов и мелких людишек, запачканных в прошлом, говорили о том, что я совершил ошибку, упомянув Томского, о том, что я «игнорировал» организацию, и о том, что я должен дать «развернутую» критику своего «поступка».

Моральные слепцы! Конечно, я не дал им удовольствия кусать меня и ограничился предложением задавать мне вопросы, на которые отвечал. А потом, когда ораторы высказались (все повторяли одно и то же, как попугаи), то ответил ораторам.

Самой язвительной интриганкой оказалась Гронсберг[238], политически замаранная в прошлом и теперь заметающая следы. Та самая Гронсберг, которая всегда мне в глаза пела хвалебные гимны, а я eй устраивал по ее просьбе лечебную поездку в Киев, против всех правил. Прав Достоевский: не делай ближнему добра, ибо за это он тебя возненавидит. Это то caмoe, что я часто говорил моей покойной маме, а сам к себе не применил этого мудрого психологического наблюдения Достоевского.

Возвратился из Киева. Там было приятно. Город европейский, люди более культурные, чем в Москве (и более хитрые). Порядок и чистота больше, чем в Москве.

Разговор с Куликом[239]. Он осторожен, задумчив. Ему пришлось заменять в Союзе писателей и в Радиокомитете тех, кто был арестован.

Агенты «Интуриста» и НКВД в Киеве провинциальны. Когда иностранцы идут по улицам, их сопровождают толпы любопытных.

В правительственной ложе видел Любченко, Шелехеса, Попова, Балицкого[240]. Последний, кажется, пользуется наибольшим влиянием. Любченко заговорил было о письме Бенешу по поводу украинских эмигрантов, Балицкий почти нечленораздельно протянул: «Ну вот еще», и идея о письме исчезла бесшумно и бездымно в процессе разговора.

Между собою украинцы говорят по-русски (чиновники, главным образом), а речи произносят по-украински.

Возвратясь в Москву, узнал разные неприятности: дача не строится, рабочие разбежались. Строитель оказался ротозеем. Агент уголовного розыска говорит, что мою пишущую машинку, которая исчезла 7.01.37 г., вероятно, похитил кто-нибудь из окружения моей старшей дочери.