Виталий Радченко - Байки деда Игната

И сильны они были не только своей ненавистью, но и поддержкой тех, кто жил в окрестных хуторах и станицах, и зачастую тоже был обижен большевиками, но в открытую сражаться с ними по разным причинам не мог. Близживущее население снабжало «камышатников» хлебом и солью, а многостайная дичина и неисчерпаемые рыбные табуны могли прокормить в плавнях сколько угодно людей.

Дерзкая же лихость Рябоконя, его способность уходить от преследователей, умение обмануть их и найти нежданный, подчас очень остроумный выход из самого безвыходного положения — вызывали не только восторженное сочувствие, но и порождали легенды о его похождениях и приключениях. Большинство же населения жалело «камышатников» как людей несчастных и обреченных.

Деду Игнату пришлось как-то встретится с тем Рябоконем в степи. Дело было вскорости после улугаевской замятни. Возвращался наш дедуля на своей гарбе из Джерелиевки, куда отвозил бывшему сослуживцу по конвою деревянную ногу — свою он оставил где-то в Галиции. На войне бывает, что человека отправляют на тот свет не целиком, а по частям… Ну дед, стало быть, изготовил ему легкую культю с твердым наконечником, добре продумал крепление, чтобы было удобно и не тяжело. А заодно оттянул на своей кузне два лемеха — все хлеборобу-инвалиду какая ни то помощь. Сослуживец остался доволен, посидели они, побалакали «про жизнь», пропустили по чарке, не без того. Хозяин оставлял ночевать, да дед решил, что время не позднее и он, пожалуй, дотемна успевает добраться до дому, до хаты…

И вот где-то на полпути он вдруг услышал за поворотным бугром какой-то шум-гомон, и вроде даже бабский. Медведь, говорят, от шума бежит, а человек, наоборот, на шум бежит. Вот и дед, нет чтобы остановиться, переждать, пока там стихнет чужая свара, так он даже подстегнул лошадей и, выскочив за поворот, увидел, что несколько конных окружили гарбу, на которой стояла тетка Лупенчиха (он ее сразу узнал), вдова с соседнего хутора, и что-то кричала, а один из конных, спрыгнув с седла, распрягал у нее коня. Увидев в стороне другую гарбу, дед сообразил, что на его глазах совершается довольно обычное по тем временам дело: ватага решила заменить своего порченного коня на исправного из первой же попавшейся упряжи. Так делали и белые, и красные, и зеленые… И тут же он увидел, что возглавлял ватагу не кто иной, как сам Рябоконь. Поздоровавшись с ним, дед сказал:

— Не дело затияли, Василь Филипповыч: хозяйка, бачь, вдова, муж у нее склал голову на туретчине, а в хате четверо детей, и все — мал-мала… Рябоконь зыркнул на деда, хмыкнул и, почесав плеткой за ухом, крикнул, чтобы хлопцы погодили с перепряжкой.

— Что-то твое обличье мне известно,— сказал он. — Откуда знаешь меня?

— Как не знать… — И дед напомнил, что летом семнадцатого в Катеринодаре их свел свояк, Омелько Горбач, на запасных путях, где казачки разгружали мастерские… Хотел было напомнить про поясок с серебряным набором, за ремонт которого за сотником остался «магарыч», да постеснялся: мало ли чего подумает тот Васько-атаман… Видя, что сотник мнется, не зная, как ему быть с бедной вдовою, дед предложил, раз есть такая нужда, заменить у него одного коня. Хоть и жалко… Рябоконь недовольно отмахнулся:

— Тоже не ладно… И крикнул своим: — Перекиньте с нашей гарбы вдове пару мешков с харчами… хай сирот накормит… Да нашей хромой кобыле будет легче… Ну, бывай, казак! — кивнул он деду и, помедлив, сказал, — А поясок серебряный у меня улугаевский адъютант выцаганил, сказал: для генерала! Так что блестит он сегодня, может, в Париже, может еще где, как память тому Сергею Егорычу Улагаю про нашу Кубань! Вот такая была встреча…

Старался народный мститель Василий Рябоконь не обижать простых людей в своей смертельной схватке с советской властью, но война есть война, и бывало, с его нелегкой руки летели и невинные головы, а его жестокость была не меньшей, чем та же большевистская…

Рябоконя выдали свои же — по слухам, бывший его сотоварищ Загубывбатько. Правда, говорили еще, что тропу в камышах указал пастушок, у которого спутники Рябоконя забрали телушку.

— Да только то бабьи сказки, — уверял дед Игнат, — для отвода глаз. Скорей всего, выдал его Загубывбатько, не зря у него было такое прозвище.

И дед в опровержение того «бабьего слуха» говорил, что когда Загубывбатько умер, то на его могиле долго гавкал черный бродячий пес. Не выл жалобно, как это бывает по доброму хозяину, а именно лаял, злобно и надрывно.

Милиционеры сумели незаметно подобраться к стоянке Рябоконя и первыми же выстрелами перебили половину привыкших к удаче «камышовых партизан». Сам Рябоконь был ранен в обе руки и не смог путем сопротивляться…

Дед Игнат не забывал упомянуть, что когда Рябоконя везли через станицы, то люди снимали шапки, а то и бросали в его гарбу охапки цветов — белых дубков, расцветающих как раз по осени, и чернобрывцев с панычами, усыхающих еще летом, но в тот год почему-то красовавшихся до первых снегов.

А еще говорят, что когда конвой приближался к Полтавской, откуда-то из тернов выскочила снежно-белая лошадь, незанузданная, с распущенной гривой и длинным хвостом. Она сделала круг вокруг печального обоза и также нежданно скрылась, как до того возникла. И сопровождавших сотника милиционеров охватил такой ужас, что они чуть было не разбежались, да только та красавица-лошадь больше не появлялась…

Доставленный в Краснодар, Рябоконь на допросах не выдал никого их живых своих сотоварищей, наотрез отказался подавать прошение о помиловании и вступлению в Красную Армию, где ему обещали хороший чин.

— Отож вскорости его там, в тюрьме, и убили, хай пухом ему будет земля, — говорил дед Игнат. — Все ж уважили, расстреляли, а не позорно повесили, как те ж «кадеты» в Святом Кресте пхнули в петлю казака Ивана Кочубея, когда он, попав в плен, тож отказался от должности в Добрармии. А вояка был умелый… И дед сокрушенно качая головой, со вздохом вспоминал, что тот же Кочубей был тоже не только умелым, но лично храбрым (на Турецком фронте трех Георгиев отхватил), но и столь же беспощадно жестоким, сам рубал не только врагов, допустим, тех же «кадетов», но по случаю и не понравившихся ему своих же начальников — красных командиров и комиссаров. Сам палил церкви, и даже сжег станицу, и может, не одну…

— Отож его Бог, мабудь и покарал… Так что крепки были казаченьки и у красных и у белых, то надо признать. Отож, может, и мордобой был таким нещадным и кровавым… А в народе еще долго ходила молва, что Рябоконь каким-то чудесным образом избежал казни. Спасся… И его не раз и не два видели уже после войны то на краснодарском Сенном рынке, то на базаре в станице Славянской. И видевшие его клятвенно утверждали, что то был именно Рябоконь, и никто другой. Да и кому другому тут быть, если Рябоконь был один такой, и другого быть не могло…