Игнасио Идальго де Сиснерос - Меняю курс

Любопытно и вместе с тем странно, что такие разные люди, как Прието и я, смогли подружиться. Я испытывал к нему симпатию, и все, что он делал, казалось мне прекрасным. Думается, и он чувствовал ко мне расположение. По словам Марселино Доминго, если я не мог сопровождать дона Инда на вокзал, он очень огорчался. Возможно, дружба Пепе и моя с доном Инда объяснялась нашими резко противоположными с ним моральными и физическими качествами. Прието с интересом наблюдал, как мы живем, как безразлично относимся к политике и беззаботно предаемся веселой парижской жизни. Мы действительно были жизнерадостными юношами с открытой и доброй душой. В то же время он видел, что, несмотря на наше кажущееся легкомыслие, в решающий момент на нас можно положиться. Прието говорил, что высоко ценит наше отношение к вынужденной эмиграции: мы никогда не сожалели и не раскаивались в совершенном.

Однажды, придя на вокзал, мы с Прието заметили, что там необычно много полицейских, но не придали этому значения и вышли на перрон. Нас немедленно окружили, препроводили [199] в помещение вокзального комиссариата и приставили охрану. Полицейский начальник подошел к Прието и очень грубо спросил, что ему нужно на вокзале. Дон Инда спокойно ответил, что мы ежедневно в это время сдаем свои письма в почтовый вагон, и в доказательство показал корреспонденцию. Полицейский, всегда сопровождавший Прието, подтвердил его слова, после чего нас освободили. Оказалось, такое скопление жандармов объяснялось мерами предосторожности, принятыми службой порядка для обеспечения безопасности короля Альфонса XIII, который по пути в Англию должен был в этот вечер прибыть в Париж. Начальник охраны, узнав, что Прието находится на вокзале, подумал о возможности покушения или какого-либо скандала.

Богатые друзья часто приглашали Прието к себе на обед. Не знаю почему, но он всегда брал меня с собой. В большинстве случаев я не был знаком с гостеприимным хозяином, и к тому же за столом обсуждались важные события и дела, которые меня совсем не касались. Но дон Инда, кажется, был заинтересован в моем присутствии, словно нуждался в свидетеле. Случалось, я уже пообедал в пансионе, и тем не менее он требовал, чтобы я ехал с ним. Помню, тогда велись переговоры о покупке доном Инда газеты «Эль либерал», издававшейся в Бильбао. Осио, Эчиварриета и герцог де ла Торрес финансировали эту операцию. С того времени Прието стал единственным владельцем газеты.

Хотя мой кузен Пепе ничего не рассказывал о своих отношениях с симпатичной кассиршей пансиона, Прието, вечно казавшийся сонным, замечал буквально все. Он получал большое удовольствие, видя, к каким хитроумным уловкам прибегала каждый вечер молодая девушка, чтобы отказаться от настойчивых приглашений генерала Кейпо де Льяно и убежать с Пепе. Прието обладал исключительной наблюдательностью, хотя у него постоянно болели глаза. Несколько раз я убеждался в этом, сидя с ним в кино или каком-либо кабаре, где мы иногда проводили целую ночь. Он всегда знал, куда мы с кузеном собираемся направиться вечером. У нас было обыкновение предварительно посмотреть план метро, висевший в вестибюле отеля, чтобы знать, как добраться до нужного места. По моим и Пепе жестам он, видимо, и определял наш выбор.

Однажды, когда мой кузен ел шоколадные конфеты, Прието подошел к нему и сказал: «Если генерал увидит, что вы едите эти конфеты, произойдет скандал». Оказывается, Кейпо [200] получил их из Барселоны от маркиза Фронда и подарил кассирше, дабы завоевать ее расположение. А она угостила Пепе. Если бы наш генерал обнаружил ее проделку, его бы хватил удар.

Как- то один из влиятельных друзей прислал Прието билет в ложу оперы. Поскольку он не имел вечернего костюма, необходимого для такого случая, то отдал билет Пепе и мне. Мы надели свои великолепные смокинги и в сопровождении кассирши, выглядевшей в тот вечер особенно красивой и элегантной, появились в великолепной, я думаю, очень дорогой, литерной ложе, вызвав огромное удивление у наиболее реакционно настроенных испанцев и некоторых наших знакомых, которые даже не пожелали поздороваться с нами. Целый вечер они разглядывали нас, шушукались, решив, что мы растрачиваем «золото Москвы». Позже нам стало известно, что в Мадриде было много разговоров об этой ложе и кассирше.

В Париж на некоторое время приехал главный редактор мадридского журнала «Эстампа» {98} Оканья. Он казался симпатичным и добрым человеком, к тому же хорошо осведомленным обо всем происходящем в мире. Его сопровождал Цезарь Фалькон, тоже журналист, перуанец, давно живший в Испании. Фалькон ходил с длинными взлохмаченными волосами и с прорванными на локтях рукавами пиджака, но не из-за бедности, а из стремления к оригинальности. Он присоединился к нашей группе, став добровольным изгнанником.

Санчес Оканья подготовил репортаж и сделал несколько снимков о жизни испанских эмигрантов в Париже, которые были опубликованы в «Эстампа» и сыграли злую шутку с моим кузеном Пепе.

Иногда я составлял компанию Пепе и симпатичной кассирше в их прогулках по Парижу. Елена, истая парижанка, прекрасно знала город. Она водила нас по самым примечательным и малоизвестным местам. Мы узнали много интересного, увидели Париж совершенно не таким, каким его показывают туристам и вообще иностранцам.

Елена обладала элегантностью и грацией, столь присущими женщинам Парижа. Казалось, ей нравился Пепе. Оба производили впечатление людей, хорошо понимавших друг друга. В пансионе же они скрывали свои отношения. Кейпо позже всех узнал об их обоюдной симпатии. Он ничего не сказал, но в течение нескольких дней на его лице сохранялось [201] выражение скорби, как у человека, переживающего подлинную трагедию.

Однако неожиданно вновь появилась Солеа, андалузская подружка Пепе, по-прежнему экспансивная и прелестная. К тому времени испанцы перенесли место своего сбора из «Наполитэн» в кафе недалеко от Сорбонны. Однажды ночью, когда Пепе, оставив свою кассиршу в пансионе, пришел туда посидеть с друзьями, открылась дверь и в сопровождении полковника Пастора стремительно вошла Солеа. Увидев моего кузена сидящим рядом с какой-то блондинкой, она закричала по-испански с присущим ей великолепным севильским акцентом: «Это и есть та французишка, которую ты завел в Париже?» Не только испанцы, но почти все присутствовавшие в кафе с любопытством уставились на Солеа, которая вела себя очень решительно, громко произнося слова, непонятные никому, кроме нашей группы. Ее прическа подходила разве только для прогулки по Триане{99}. «Французишка», как ее назвала Солеа, в то время была невестой, а позже стала женой Видарте, депутата-социалиста. Эта-то каталонская девушка, очень образованная, симпатичная и сдержанная, учившаяся в Париже, и имела в тот вечер несчастье сидеть рядом с моим кузеном.