Даниель Циммерман - Александр Дюма Великий. Книга 1

Легкое осложнение: Мисса и либеральная оппозиция ушли в подполье. К счастью, войско сохраняло нейтралитет, а некоторые солдаты даже пришли в волнение и нацепили трехцветные кокарды. Мэр Суассона воспротивился изъятию двухсот фунтов пороха, и Александр подумывал уже о том, чтобы прибегнуть к помощи пистолетов. К счастью, один из доблестных офицеров, честных и лояльных, шепнул Александру на ушко, что у Жослена, хранителя общественного имущества, есть в запасе еще три тысячи фунтов. Это меняло все. Александр направляется к Жослену и предлагает ему тысячу франков компенсации. Хранитель отказывается: отпускная цена товара двенадцать тысяч, а в кредит продавать он не имеет права. Хватит торговаться! Александр берется за топор и начинает выламывать дверь склада, Гютен сменяет его. Попросив его отодвинуться чуть в сторону, Александр, подобно Аяксу, вышибает дверь огромным камнем. Нанимают транспорт у хозяина местного извоза, грузят порох. Моро передает в распоряжение Революции двадцать молодых людей и всю наличность пожарников, чтобы эскортировать груз. Совершенно без сил, Александр садится в кабриолет и тотчас же засыпает. Внезапно Гютен будит его, прибыл посланник с дурными новостями: республиканец Меннесон сеет смуту на главной площади города, он обвиняет Александра в служении интересам герцога Орлеанского, с ним заодно лесники, так что берегись засады в лесной чаще, «надо быть готовым к рукопашной». Александр ничего не понимает, лесники ведь служат герцогу, почему же они против того, чья деятельность на пользу Орлеанскому? Чтобы решительно покончить с этим темным делом, он посылает Моро предупредить Меннесона, что «в моем ружье две пули, и ежели он не хочет с ними познакомиться, пусть держится на приличном расстоянии». Попутно нам следует оценить деликатность Александра. Конечно, он предполагает возможность убить Меннесона, но, заметьте, из ружья, а не из пистолетов, некогда подаренных ему нотариусом.

В Виллер-Котре Александр скромно пожинает плоды своей победы. Меннесона нигде не видно, а жаль, это был бы повод раз и навсегда отомстить за его постыдное поведение. Ужин у Пайе. Национальная гвардия города обеспечивает смену эскорта. Александр засыпает в своем кабриолете и просыпается только в Бурже. В воскресенье 1 августа ровно в девять утра конвой входит во двор Ратуши. Суровый Лафайет по-прежнему на своем посту, хотя он чрезвычайно устал и вынужден взять помощника для осуществления той непосильной задачи, которую он выполняет вот уже третий день, «так что теперь, когда прибывала делегация из какой-нибудь коммуны, генерал целовал только мэра и его помощников, а простых муниципальных советников целовал уже Карбонель». Увидев Александра, Лафайет молча открыл ему объятия, он был совершенно без голоса.

Здесь, дорогой читатель, следует воздержаться от иронических или скептических усмешек. В отличие от истории с пистолетами, имевшей место в Суассоне, история с порохом в том же городе не была плодом воображения Александра. Самое большое прегрешение против истины — эпизод в котором нотариус Меннесон затеял против него интригу, — было продиктовано желанием покончить с Меннесоном, да и то он написан не слишком убедительно, и автор даже сам обращает внимание на его неправдоподобность. Но в остальном он действительно благополучно вернулся в Париж с полутора тоннами пороха. Донесение Лафайета об этой экспедиции, подтвержденное очевидцами — Баром, Гютеном и капитаном пожарников, напечатано в «Moniteur», официальном органе того времени 9 августа 1830 года и не вызвало ни малейшего протеста со стороны гражданских или военных властей Суассона. Только двадцать три года спустя, после выхода «Моих мемуаров» сын Ланье представит другую версию. Не оспаривая вооруженных угроз Александра в адрес своего отца и не отрицая ужаса своей матери, он сообщит, что, будучи легитимистом, его отец и до появления Александра был склонен передать Национальной гвардии в качестве подарка имеющийся порох и что именно ей в присутствии Александра он его и передал. Единственная неувязка с реальностью состоит в том, что Национальная гвардия была распущена Карлом X тремя годами ранее и при полной бездеятельности доктора Мисса и других городских либералов никак не могла быть восстановлена в роялистском Суассоне. Либо тогда надо принять, что виконт де Линье притворился, что поверил, будто Моро и Гютен вдвоем и составляют Национальную гвардию, что в любом случае подтверждает изложение событий Александром. Так или иначе сегодня можно только сожалеть об этой блестящей и безрассудной выходке. Если бы вместо того чтобы провозглашать республику в Виллер-Котре, Александр оставался бы в Париже, он, возможно, сумел бы помешать тому, что произошло в его отсутствие, а именно присвоению либеральными депутатами герцогу Орлеанскому титула королевского наместника и последовавшему вслед за тем его явлению на балконе Ратуши, где, естественно, он был обцелован этим семидесятилетним целовальником Лафайетом.

После всего этого поцелуйного разгула плюс к тому, что несколько дней у него не было возможности помыться, Александр испытывает потребность принять ванну в школе плавания Делиньи. Затем он переодевается и отправляется к Лаффиту. Попадает он к нему в тот самый момент, когда Себастьяни, вернувшийся от Талейрана (последний, конечно же, уже встал на сторону Орленского), радостно возглашал:

«— Господа, вы можете сообщить повсюду, что отныне король Франции зовется Филиппом VII».

Александр замечает Беранже, еще одного своего «отца» («Я называл Беранже своим отцом, а он пожелал называть меня своим сыном»), и упрекает его в том, что он способствовал появлению еще одного короля. Беранже отечески пожимает плечами, он сделал лишь то, что делали обычно в Париже маленькие савойяры во время грозы, а они клали мостик на ручей, вздувшийся от воды. Александр идет навестить Белль, что заставляет его вспомнить и о Мелании в далекой Вандее. Ей он пишет сразу три письма[85]. Наряду с уверениями в любви, не нарушающими принятого стиля, и кратким упоминанием об опасностях, которых ему только что удалось избежать, он настойчиво возвращается к своему «положению, теперь прекрасному и надежному», в котором «многое будет еще меняться в лучшую сторону». Дабы не повредить его прекрасному революционному имиджу, не хотелось бы думать, что он хоть в какой-то степени намерен участвовать в «получении доходов от налогов, в раздаче мест, дележе почестей», но разве, как любой другой, не имел он права удовлетворить свои интересы, свои амбиции, свои комплексы? Однако герцог Орлеанский, еще не узаконенный в своем имени Филипп VII, или Луи-Филипп I, не оставил ему в этом никакой надежды. Он любезно принял Александра, поздравил с его экспедицией в Суассон: