Анри Труайя - Оноре де Бальзак

Блестящее содержание не спасало «La Chronique de Paris», читатели колебались, подписчиков было мало – триста за полгода вместо ожидаемых двух тысяч. Среди сотрудников лишь один Бальзак продолжал верить в успех. Двадцать седьмого марта 1836 года он посылает Ганской очередную победную реляцию: «Мы – в оппозиции, проповедуя абсолютную власть… Согласитесь, есть в этом нечто величественное. К тому же за три месяца моего руководства журнал с каждым днем приобретает все большее уважение и авторитет».

На следующий день Оноре пытается обаять одного из вкладчиков товарищества, угощая обильным обедом, приготовленным знаменитыми кулинарами Шеве и Вефуром, которые привели с собой и метрдотеля. В меню филе осетра, копченый окорок, запеченная птица, спаржа, ананасы. Эту роскошь он так объясняет Ганской: «Вы знаете, что дают взаймы и доверяют только богатым. У меня все дышит изобилием, достатком, богатством успешного художника. Если на столе у меня будет взятое напрокат серебро, ничего не выйдет… Дело с „La Chronique de Paris“ выгорело благодаря полученному мною кредиту… Вчера один из моих друзей справедливо заметил: „Когда будут делать ваш скульптурный портрет, надо будет выполнить его в бронзе, так лучше будет видно, что вы за человек“».

Не будучи бронзовым, писатель старается устоять при каждом новом ударе. Великолепный обед, с которым он связывал столько надежд, не дал результата. Руководство журналом и редактирование статей мешало ему удовлетворять требования издателей, в частности госпожи Беше. Красавица вдова собиралась выйти замуж за некоего землевладельца и оставить издательское дело, но прежде, чем воспарить к семейному счастью, прояснить отношения с Бальзаком, которому любезно заплатила вперед. Теперь она требовала произведений согласно выплаченной сумме, которые составили бы два тома, и угрожала автору судом. Отчаявшийся Даккет решил продать свои акции «La Chronique de Paris», но покупателей не было – только Бальзак и Верде, заплатившие ему векселями. Сотрудники отказывались работать, опасаясь, что не получат вознаграждения, уволились и секретари. Словом, все пустились наутек. Оставшись в одиночестве, отрезвленный, главный редактор изнурял себя отчаянными просьбами, пытаясь занять денег у друзей. На первом месте оказался бравый доктор Наккар, давший несколько су и выразивший беспокойство по поводу его здоровья. Он волновался, что пациент не справится с одолевавшими заботами.

Не так давно Бальзак оставил квартиру на улице Батай, в которой теперь останавливался, приезжая в Париж, один из сыновей его друзей Шенбургов. Сам он вновь воцарился в своей обители на улице Кассини, которую так предусмотрительно оставил за собой. Он полагал, что статус журналиста гарантирует ему защиту от посягательств национальной гвардии. Не тут-то было: утром двадцать седьмого апреля комиссар полиции с двумя сопровождающими пришли взять его под арест. По словам хозяина, это был «невежественный дантист», совмещавший свою «чудовищную профессию» с функциями главного сержанта, пообещавший запереть его на восемь дней в тюрьму национальной гвардии в особняке Базанкур. Сначала Бальзак попал в общую камеру, переполненную громко говорившими, бранившимися рабочими, не обращавшими на него никакого внимания. Потом Верде дал немного денег, удалось перебраться в одиночную, где была кровать, стол, стул и довольно удобное кресло. Можно было даже заказывать еду, которую приносили извне. Он вновь остановил свой выбор на Шеве и Вефуре. Писатель проводил время за гранками «Лилии долины». Сотрудники журнала навещали его, снабжали свежими столичными сплетнями. На обед, который давал заключенный, собрались Жюль Сандо, Эмиль Реньо, Гюстав Планш, Альфонс Карр. Камера сотрясалась от смеха и звяканья посуды. Неизвестная почитательница, подписавшаяся «Луиза», прислала ему розы. «Ваши цветы благоухают в моей темнице, – ответил он. – Не могу передать, какое удовольствие они мне доставили». Четвертого мая Бальзака освободили. Роскошное заточение обошлось ему в пятьсот семьдесят пять франков.

Немедленно стало известно об окончательном банкротстве «La Chronique de Paris». И тут Оноре в первый раз стало страшно. Не оттого, что теряет журнал, это он предвидел давно, – разум вдруг отказывался ему повиноваться, стало неинтересно придумывать, рассказывать, витать в облаках. Быть может, пора подумать об ином призвании, ином образе жизни? «Три дня назад во мне что-то изменилось, – делится он с Ганской. – Все прежние устремления растаяли. Не хочется ни политики, ни журналистики. Попытаюсь избавиться от „La Chronique de Paris“. К такому решению я пришел, побывав на двух заседаниях Палаты депутатов. Глупость выступавших, нелепость дебатов, невозможность победить эту жалкую посредственность заставили меня отказаться от моих планов вмешаться в политическую жизнь, разве что только в ранге министра. В ближайшие два года я попытаюсь прорваться в Академию, так как академики могут становиться пэрами, и попробую сколотить состояние, которое позволит мне стать членом Верхней палаты и стать у власти благодаря самой власти… Я настолько загружен запущенными делами и заботами, что голова моя кружится и я не могу связно писать вам».

Итак, Бальзак устремился в погоню за новым миражом. Его ободряет шумиха вокруг выигранного им дела против Бюлоза. За несколько дней Верде продал тысячу восемьсот экземпляров «Лилии», тогда как весь тираж составил две тысячи. Увы! Двенадцатого июня новая неприятность: госпожа Беше отказывается ждать. Судебный исполнитель уведомил писателя, что в течение суток он должен передать два тома, которых согласно контракту недостает для полного собрания «Этюдов о нравах». Каждый день задержки обойдется ему в пятьдесят франков. Чудовищно! Хотя, утешает он себя, это послужит необходимым для продолжения работы стимулом. Но Париж для этой гонки не годится, необхо-димо спокойствие, воздух, дружеское участие. Скорее к Маргоннам! С каким облегчением расстанется он с журналом, который камнем висит у него на шее! И Бальзак предупреждает Ганскую: «Некоторое время вы не будете получать от меня известий, я попытаюсь сбежать в долину Индры и написать там дней за двадцать два тома для этой женщины [госпожи Беше], чтобы избавиться от нее, а для этого меня ничто не должно отвлекать, и думать я должен только о том, что пишу. Пусть я околею, но обязательства выполню… Вновь я вступаю в нелегкую схватку, в которой интересам противостоят ненаписанные книги. На то, чтобы ликвидировать последний мой договор, удовлетворив госпожу Беше и написав хорошую книгу, у меня двадцать дней. И я сделаю это. „Наследники Буаруж“ и „Утраченные иллюзии“ будут написаны за двадцать дней».