Татьяна Правдина - Зяма — это же Гердт!

Виктор Некрасов

ГЛЯДЯ НА НЕГО, Я НЕ ДУМАЮ О ВОЗРАСТЕ

— Зиновий Ефимович! Куда ты лезешь? Тебе почти семьдесят лет! Я боюсь за тебя!

— Нахал! Здесь дамы. Что за бестактность!

Эта перепалка произошла на съемках телеспектакля «Фауст», в котором почтенный артист исполняет роль Мефистополя. И лез он на самый верх декораций, чтобы там, сидючи как на насесте, спеть, обращаясь к находящейся внизу толпе, заключительный куплет из гетевской баллады «Крысолов».

Так начинается статья в «Советской культуре», посвященная замечательному артисту Зиновию Гердту. Называется она «Семьдесят лет? Не может быть!». И написана она Фаустом из того же спектакля, большим другом Гердта Михаилом Козаковым.

Обоих я хорошо знаю и люблю. И не только потому, что они прекрасные артисты, а потому, что оба они умны, интеллигентны и с ними просто приятно проводить время.

Зиновия Ефимовича, в просторечье Зяму — друзья иначе не называют, — я знаю лет двадцать, если не больше. Познакомился я и сразу же влюбился в него в Ялте, в Доме творчества. И ужасно огорчен был, что произошло это после другого, очень веселого ялтинского лета, когда мы с другом Леонидом Волынским снимали любительский фильм. Приключенческий, со всякими погонями, снимались в нем все отдыхающие, вплоть до моей мамы, и, конечно же, участвуй в нем Зяма, он вошел бы в золотой фонд мирового кино. К сожалению, этого не произошло.

Знал я его, конечно, задолго до знакомства. Вернее, его голос. Когда он работал в театре кукол. Потом театр «Современник», кино — у Ролана Быкова, Петра Тодоровского, Михаила Швейцера в «Золотом теленке».

До войны Зиновий Гердт был артистом ТРАМа, участником знаменитой Арбузовской студии. Потом ушел на фронт. Добровольцем. Лейтенант саперной роты, он был тяжело ранен в 1943-м. И стал хромать. Долгое время считал, что это закрыло ему навсегда дорогу на сцену. Тем не менее веселый, остроумный конферанс его в «Необыкновенном концерте» С. Образцова сразу всех покорил. С этим концертом он объездил весь мир, от Японии до Америки. И острил на любом языке — немецком, французском, импровизировал на арабском, финском.

«Дар импровизации — моцартианство в искусстве, — пишет Михаил Козаков и вспоминает, как потихоньку от гастролера пришел в Одессе на рядовой, как он полагал, творческий вечер З. Е. Гердта.

«Какой там рядовой, очередной, — пишет он. — В переполненном зале технологического института состоялся праздник, который устроил Зиновий Гердт. Размышления о жизни, о профессии, о друзьях, о коллегах и, конечно же, стихи, стихи, стихи… Рассказы о Твардовском, Пастернаке — и тут же стихотворения обоих поэтов. И читает не просто замечательно, он читает их, как дышит, потому что живет стихами.

Этот вечер Гердта мог бы длиться бесконечно. Ему есть что рассказать людям. Он личность. И этим все сказано. Это неоспоримо!»

Так рассказывает Михаил Козаков. От себя же могу добавить. Бывал я с ним и в ресторанах, и не раз, но главное, он бывал у меня дома. И визиты эти он тоже всегда превращал в праздник.

Признаться, когда-то в молодые годы и я любил шумные застолья. С возрастом охладел к ним. Малость выпив, все считают себя невероятно остроумными и, перебивая друг друга, изощряются в юморе до одурения. И я не был исключением. Сейчас все эти остряки мне кажутся просто глупыми.

Единственное исключение — Зяма Гердт. Он не острит, упаси боже, он просто рассказывает. Причем всегда к слову, к месту, по-французски «а пропо». И кратко, и метко, и до того смешно, что весь стол трясется и вино проливается. Анекдотами он не увлекается, хотя рассказывает их превосходно и вообще он не хохмач. Отнюдь не стремится быть центром компании, но само собой как-то получается, что он им становится. Достаточно только приоткрыть ему рот, как все умолкают. А ведь каждый из присутствующих хочет перед Зямой тоже блеснуть. И не получается, не выходит.

Повторяю и настаиваю — он не хохмач. Просто в нем удивительно как-то сочетаются талантливость и веселость. Он веселый человек. А как важно это в жизни — и ему самому, и окружающим.

В то же время он бывает и грустным, и серьезным. Потому что есть о чем грустить и о чем-то говорить вполне серьезно. И никогда, ни при каких обстоятельствах нет в нем фальши. Как на сцене, так и в жизни.

— Семьдесят лет? Не может быть! — восклицает Михаил Козаков, а в это время Зяма карабкается куда-то на самую верхушку декорации. Может или не может быть — для меня нет такого вопроса. Глядя на него, я просто не думаю о возрасте. Передо мной веселый, органичный, удивительно талантливый человек. Не актер, а человек. И не боясь банального выражения — а Зяма их терпеть не может, — скажу: его появление всегда как луч солнца. Становится тепло и радостно…

Знай это, дорогой наш Зяма, и единственное, чего мы тебе желаем, — это здоровья. Остальное всё у тебя есть!

13.10.1986, Париж

О Никитиных

Хоть Никитины и входят в число первых «бардов», достались они нам не от Михаила Григорьевича Львовского, постоянного их «поставщика», а просто из московской жизни. И вот уже более двадцати лет мы вместе, мы друзья. И Зяма, и я этим словом называем не очень большое число людей.

Я должна сказать об авторе воспоминаний — Тане (теперь уже подросшей Тане-маленькой — Татьяне Хашимовне), но не сумею отделить ее от Сергея (тоже уже Сергея Яковлевича), да и от всей их семьи.

Защитившиеся, остепененные, научные сотрудники Института химфизики, нашли в себе мужество отдаться полностью истинному призванию — музыке и поэзии. Зяма всегда восхищался их удивительной «разборчивостью» в стихах, которые Сережа брал для написания на них музыки и превращения в песни.

К совпадению вкуса в поэзии и музыке прибавлялись и житейские привязанности.

Мы полностью раскованно и уютно жили в палатках в лесу на речке, одинаково страстно относились к белым грибам и выловленной рыбе. Но тут-то и возникали «конфликты».

Немыслимый везунчик Сережа, не приходивший без улова, вызывал тихую зависть менее удачливых рыболовов. Но особенное «возмущение» возникало, когда он даже в негрибные времена приходил с полной корзинкой. Никогда не отказывался показать «места», но когда дело доходило до похода на эти места, оказывалось, что он уже смылся. «Жлоб» — было самым мягким эпитетом, которым его награждали по возвращении. Но когда шла общественная жарка грибов для послеужинной трапезы, самым щедрым вкладом был никитинский.

Таня-маленькая — человек постоянно гражданского состояния, причем действенного и смелого. В начале постсоветского периода, когда все были почище и наивнее, ее активность и принципиальность были востребованы и она достойно работала на ниве культуры, став даже заместителем министра культуры. Но времена меняются, стойкость и порядочность начинают раздражать, и Таня, понимая, что сломиться не может, уходит с высокого поста.