Борис Львов-Анохин - Олег Даль: Дневники. Письма. Воспоминания

Над созданием кабинета Олега Кульчицкий работал до такой степени увлеченно, что я иногда оттаскивала его от станка, за которым он трудился как одержимый с утра до позднего вечера, часов до одиннадцати (шебуршил он и в позднее время, а слышимость у нас обычная, московская). Иногда он оставался даже ночевать, потому что зарабатывался до времени, когда переставал ходить транспорт.

Вообще, он очаровательный человек… Очень добрый. У него удивительные глаза — даже не помню, чтобы я видела у кого-то глаза такого цвета и такой доброты. При этом он потрясающе готовит. Такие блюда делает, такие пироги печет — Бог мой!!!

Сейчас он сделал чудную «карьеру»: купил себе за бесценок деревенский дом в одной ночи езды от Москвы и в стороне от железной дороги. У него теперь корова, полное натуральное хозяйство. Он живет райской жизнью и совершенно не зависит ни от чего и ни от кого — то, чего так не хватало в жизни Олегу.

Имея комнату для уединения, Олег преимущественно пользовался ею именно по этому назначению. Молча уходил он туда, когда у него было плохое настроение, также молча удалялся и в благостном расположении духа, никогда и ничего нам при этом не объясняя. Зато он очень любил свою «сигнальную табличку». Живя в Чехословакии, он стибрил в пражской гостинице небольшую, изящно выполненную дверную карточку с двумя надписями. На одной стороне было написано «ПРОШУ НЕ БЕСПОКОИТЬ», на другой значилось «ПРОШУ УБРАТЬ КОМНАТУ». Вывешивая ее на наружной стороне двери кабинета, он этим дозволял иногда войти к нему. Но без приглашения мы в эту комнату не заходили. Дверь, которая была в то же время и книжным шкафом, открывалась для нас нечасто и почти никогда — для посторонних.

Иногда он открывал дверь и спрашивал:

— Вы заняты чем-нибудь?..

— Нет, ничем…

— Ну, приходите ко мне. Я почитаю Булгакова.

Также любил читать нам с Лизой вслух Достоевского, Лескова. Ставил на проигрыватель любимую музыку.

В этом кабинете он продолжал вести свой маленький горький дневник. Писал стихи. Читал. Думал. Здесь же он записал на кассету стихи Лермонтова, подобрал к ним музыку; в этом тайнике он отдыхал от огорчений, старался привести в порядок свои нервы. Это был тайник его души, его мыслей, его творчества. И это была его рабочая комната. Его мечта осуществилась, но как недолго он наслаждался…

Олег особенно любил таинственность этой комнаты. Во всяком случае, это был настоящий тайник, и вошедший в квартиру никак не мог догадаться, что за книжными шкафами есть комната, где за письменным столом сидит человек, на полках стоят его любимые книги, из окна семнадцатого этажа чудесный вид на Кремль, и он при этом — один.

Здорово разыграл Олег Мишу Козакова, когда тот впервые пришел к нам на Смоленский бульвар. Осмотрев квартиру, Миша задержался в том пространстве, что осталось от холла и довольно пренебрежительно спросил:

— Хм… Это, что ли, и есть ваша «четвертая комната»?!

На что Олег молча и торжествующе открыл дверь в книжной стене. У Миши открылся рот, и он не нашел, что сказать:

— А-а-а… Вот это да!

Обычно, если от автора или из киностудии присылали сценарий и в роли курьера выступал чужой человек, Олег нам с Лизой говорил:

— Девочки! Придет такой-то дядька (или тетка), принесет сценарий. Меня дома нет.

Закрывал изнутри дверь в кабинет и сидел там, отдыхая или работая. В это время приносили сценарий, и мы разговаривали с принесшим его, сидя в креслах, в полутора метрах от Олега через книжную стенку. Причем от знакомых он так никогда не прятался. Просто ему не хотелось иметь совсем никаких, даже кратчайших дел с незнакомыми людьми. Когда посетитель уходил, Олег, улыбаясь, открывал дверь:

— Ну, давайте, давайте… Я посмотрю…

Если сценарий попадал к нему таким образом, он очень быстро отдавал его нам. По-моему, не было случая, чтобы Олег сначала сам его прочел. Когда мы прямо говорили, что это черт знает что — дрянь какая-то! — он даже потом и не заглядывал. Если же замечали:

— Ты знаешь, что-то, может быть, в этом и есть…

Он брал и потом иногда отвечал:

— Не знаю, что вы там увидели, но я лично НИЧЕГО не нашел!..

Так что помимо объективности в данных случаях приходилось быть и осторожными, чтобы Олег не отмахивался от всего подряд, опираясь лишь на доверие к нашему вкусу.

Вообще ему нравилась сама ситуация сидения в таком месте, о котором постороннему никогда не догадаться, тем более вечером, когда сквозь щели в шкафах не пробивался уличный свет.

Сидели мы однажды в кабинете у Олега, и я ему сказала:

— Олежечка, интересно, какой ты будешь в старости? Такой же худой… длинный… Или у тебя появится живот и будешь… толстенький старик!

— На что он ответил:

— Нет… Не буду я толстеньким стариком…

И, кряхтя, встав с кресла, пошел на кухню шаркающей походкой 90-летнего старца, который еще пытается как-то выпрямиться, но уже и спина не гнется, и ноги вихляются. Так вот он и шел, покряхтывая при этом и даже изображая, что по дороге попу кивает. На кухне мы с Лизой видеть его уже не могли, но слышали, как он и там продолжает «ходить стариком». По-видимому, это его весьма забавляло, и если бы он не умер так рано, то, надо думать, с удовольствием играл бы стариков. Особенно хорошо он имитировал стариковскую согбенность, но я всегда ему повторяла:

— Ведь ты не будешь согбенным стариком, потому что у тебя такая хорошая выправка! Ты будешь просто «старой жердью»! И будешь такой же, как сейчас, но только лица уже такого не останется… станет с морщинками. Но мне кажется, что ты из тех людей, которые очень редко меняются к старости. Старость у них приходит на лицо, а походка остается прежней. У меня есть очень хороший пример: мой отец, у которого всегда была походка юноши. И меня, кстати сказать, он этим тоже наградил. Ты же видишь, как я хожу, — быстро и совершенно не чувствуя своих ног…

Мне кажется, что Олег никогда бы не опустился до стариковской походки. Он бывал мрачен и зол на улице, шел, низко опустив голову, но был строен и прям. А изображать дома любил именно еле-еле бредущую старую развалину, из которой «песок сыплется». Под хорошее настроение он баловал нас с Лизой иногда разыгрыванием этого сюжета.

Когда летом в доме бывало очень жарко, Олег приходил на кухню прямо в плавках или в коротеньких спортивных трусах. Взглянув на него, я говорила:

— Боже, ну до чего же ты худенький!..

Он внимательно на меня смотрел, и вдруг каким-то необычайным движением тела выпячивал живот так, словно был на восьмом месяце беременности.