Генрих Айнзидель - Дневник пленного немецкого летчика. Сражаясь на стороне врага. 1942-1948

Но это было ничто по сравнению с тем, что рассказывали о лагерях — бесконечные душераздирающие истории о голоде, злоупотреблениях, терроре, эксплуатации до последнего вздоха. Четыреста граммов непропеченного хлеба, пол-литра водянистого супа и такой же водянистой каши — вот чем в лучшем случае кормили узников{123}. А за это — 10–12 часов рабского труда в шахтах, на строительстве дорог, взрывных работах, добыче торфа, вырубке и сплавке леса. Иногда здоровяки за несколько недель доходили до состояния скелетов. Более удачливые успевали вовремя попасть в больницы для военнопленных, где их ставили на ноги, чтобы затем снова отправить на медленное умерщвление. Тех, кому не повезло, переводили из лагеря только тогда, когда они уже умирали, для того чтобы не портить статистику: в лагерях не должно было быть случаев смерти заключенных. Но во многих лагерях администрация не утруждала себя даже подобными мерами предосторожности.

Вороватая лагерная администрация набивала свои карманы за счет перепродажи предназначенного для заключенных продовольствия или продукции, изготовленной в лагерных мастерских. Был один бывший немецкий офицер, в далеком прошлом — депутат от коммунистов, который провел в лагере двенадцать лет, а его жена написала в Германии очень трогательную книгу о том, какой путь ей пришлось пройти в нацистских тюрьмах. Этот человек подал жалобу на злоупотребления вороватого генеральского адъютанта, за что его десять дней продержали в камере, а потом его имя вычеркнули из списка лиц, подлежавших репатриации в Германию. Лагерный староста-немец, бывший офицер тайной полиции, активно участвовавший в кампании запугивания, развязанной русскими, вслух издевательским тоном зачитал приговор о наказании, которое понес ненавистный коммунист от своих русских «товарищей» за честность.

Иногда «власти» пытались пресечь злоупотребления. И тогда десять, двадцать, сорок русских отправлялись в деревянной обуви вместе с немецкими узниками, занимавшими мелкие административные посты, которых они склонили, а иногда и насильно вынудили заниматься вымогательством, на десять — двадцать пять лет принудительных работ в Сибирь. Вновь назначенная администрация через месяц ничем не отличалась от старой.

Коммунист, бывший рабочий-докер, которому, перед тем как дезертировать из вермахта на советскую сторону, до этого в течение четверти века пришлось пройти через все испытания, уготованные в Германии для членов этой партии, был направлен в лагерь для заключенных в Белоруссии в 1945 году. Обитатели этого учреждения умирали, как мухи, иногда по тридцать человек в день. Лагерем управляли банды из русских и немецких воров, которые не стеснялись отбирать у заключенных даже последний кусок хлеба. Он почувствовал, что должен доложить о происходившем, как товарищ товарищу, коменданту лагеря, воззвать к его чести большевика и долгу члена коммунистического движения. Его сразу же арестовали и посадили в тюрьму. Там ему давали меньше ста граммов хлеба в день. Приговоренный к смерти от голода должен был умереть через несколько дней. Но тут из Москвы приехала комиссия. Товарищ успел тайком передать эту новость ему в камеру. Когда комиссия проходила мимо здания тюрьмы, этот человек начал кричать. Камеру открыли, и ему дали возможность пожаловаться генералу лично, который выпустил его, а на коменданта наложил взыскание. Это спасло его от последующей мести, он даже был назначен старостой. Но через месяц наш товарищ стал понимать, что, даже являясь старостой, он может противостоять лишь самым вопиющим из злоупотреблений, потому что система коррупции была всеобъемлющей, так как охватывала все сферы жизни лагеря и в ней участвовали все. Она являлась средством существования для лагерной администрации и для населения, проживающего близ лагеря. Хуже всего дела обстояли в районах, опустошенных войной. Лишения, которые терпело население на этих территориях, заставляло забывать обо всех запретах. Весной 1946 года условия несколько улучшились, но катастрофический неурожай вследствие засухи привел к тому, что следующая зима стала еще более гибельной для заключенных военнопленных{124}.

Всю весну через Брест шли поезда, которые направлялись на мою родину. Наконец началась и отправка заключенных. Но какой «груз» везли эти поезда! Изнуренные голодом люди, настоящие скелеты, лишь отдаленно напоминающие людей, корчащиеся в приступах дизентерии. Призрачные фигуры с замедленными движениями, безучастными серыми лицами и мертвыми глазами, которые загорались лишь при виде куска хлеба или сигареты. Каждый из них был живым укором Советскому Союзу и смертным приговором коммунизму. Трупы из поездов местного назначения с помощью погрузчика сгружались на территории нашего лагеря{125}. В это время мы, репатрианты, находившиеся на особом положении, запирались в бараках. Мы не должны были видеть это. Какие наивные меры предосторожности! Мы видели все: мертвецы, которых их же товарищи раздевали до нижнего белья, а потом за ноги вытаскивали из вагона и складывали в одном из вонючих бараков, зловонный запах откуда проникал в каждый уголок лагеря, а ночью на тележках отвозили на кладбище, где хоронили в общих могилах. Один из бедолаг пришел в себя через несколько часов после того, как выпал из грузовика; другой — только когда его сбросили в могилу. Но оба были уже мертвы, когда их снова вернули в лагерь. Советский доктор, который должен был удостоверить смерть, получил выговор «за потерю бдительности».

Этот же доктор осматривал людей на станции и возвращал назад тех, кто слишком слаб, чтобы отправляться дальше, а также тех, кто достаточно крепок, чтобы его можно было вернуть. Через некоторое время обе категории встречались в лагерях у Бреста. Бресту нужны были рабочие руки.

Для чего? Каждый день из Германии приходили поезда с военной добычей: разобранное оборудование, готовая продукция в счет репараций, добыча мародеров из оккупационной администрации. Все это должно было быть перегружено в вагоны под широкую русскую колею. Стальные заготовки и станки для их обработки, телефонные станции, фортепиано, мебель, предметы туалета, тюки одежды, радиоприемники, мешки сахара, ящики шоколада, рулоны бумаги, пишущие машинки, бочки масла, чулки, галантерейные изделия, иголки для швейных машинок — фактически все, что может произвести промышленно развитая страна, да еще плюс к этому сельскохозяйственная продукция.

О, где вы, счастливые дни Версальского договора! Куда вам до мира «по-социалистически»!

Если бы всем этим разумно воспользоваться, то любой смог бы жить припеваючи. Никто не отрицал, что Советский Союз имеет право на репарации. Но когда нет оборудования для разгрузки, например рамп и подъемных кранов, ценные машины просто выкатывали из вагона по двум уложенным под наклоном доскам. При этом часто они просто падали вниз, на рельсы. Детали оборудования трескались, валы и цилиндры гнулись, контакты и патрубки рвались на куски, дорогостоящие запчасти к машинам доставлялись отдельно и отправлялись по разным адресам. Потребительские товары в большом количестве распродавались еще в Бресте охранниками и пленными, занятыми на разгрузке. Или же их оставляли лежать под открытым небом так долго, что они быстро приходили в негодность. Поэтому значительная часть разобранного оборудования и репараций просто уничтожалась и никак в Советском Союзе не использовалась. Как все это абсурдно, насколько бессмысленны все эти потери!