Олег Лекманов - Осип Мандельштам: Жизнь поэта

Бескомпромиссно «сводя счеты» с многочисленными оппонентами (особенно досталось Блоку), Мандельштам в своем «Разговоре о Данте» заочно «примирился» с теми двумя поэтами, с которыми у него были связаны самые сладкие и самые горькие крымские воспоминания. В пятой главке эссе он доброжелательно процитировал эмигрантку Марину Цветаеву (111:239). А в одном из отброшенных фрагментов своего «Разговора о Данте» с чувством рассказал о могиле Максимилиана Волошина (с которым он, впрочем, коротко, но дружелюбно свиделся еще в январе 1924 года): «Только сам М<аксимилиан> А<лександрович> – наибольший, по словам плотника, спец в делах зоркости – мог так удачно выбрать место для своего погребения» (111:411).

Тем не менее история взаимоотношений Мандельштама с Волошиным на этом не закончилась. Встретив в 1937 году в Московской консерватории на концерте пианиста Софроницкого Анну Ивановну Ходасевич и услышав от нее горестное известие об аресте, за распространение волошинских стихов, молодого математика Даниила Жуковского, Осип Эмильевич не нашел ничего лучшего, как ответить: «Так ему и надо – Макс плохой поэт».[647]

Нужно сказать, что Италия в лице мастеров флорентийской и венецианской школ XVI века заняла бы почетное место на карте не только литературных Мандельштамовских приоритетов, но и его предпочтений в европейской живописи.[648] Попробуем теперь кратко наметить общие контуры этой воображаемой карты, опираясь главным образом на стихи, прозу и письма самого поэта.[649]

Живопись сравнительно поздно, лишь в начале 1920–х годов, отвоевала себе значительное место в художественном мире Мандельштама. В его стихах и статьях периода «Камня» обнаруживается поразительно мало мотивов, восходящих к изобразительному искусству. Это намек на картину Джорджоне «Юдифь» в финале стихотворения «Футбол» (1913):

Не так ли кончиком ногиНад теплым трупом ОлофернаЮдифь глумилась…

да еще пассаж о «кукле, сделанной руками волшебника Леонардо для какого—нибудь князя итальянского Возрождения» в рецензии на «Фамиру—Кифареда» И. Анненского (1:192).

«Юдифь Джорджоне», улизнувшую «от евнухов Эрмитажа», встречаем и в Мандельштамовской повести «Египетская марка» 1927 года (11:482), а в его заметке об Александре Блоке 1922 года упомянута картина Джорджоне «Концерт», хранящаяся «в Palazzo Pitti* (11:238). В стихотворении Мандельштама „Еще далёко мне до патриарха…“ (1931) в орбиту зрения поэта попадают два других великих художника—венецианца эпохи Позднего Возрождения:

Дивлюсь рогатым митрам ТицианаИ Тинторетто пестрому дивлюсьЗа тысячу крикливых попугаев.

О Леонардо да Винчи, причем не столько как о художнике, сколько как о «волшебнике», искуснике, Мандельштам вспомнит еще дважды: в очерке «Мазеса да Винчи» будет описан «корабельный хаос мастерской славного Леонардо» (11:401), а в «Разговоре о Данте» мелькнут «Леонардовы чертежи» (111:232).

В воронежских Мандельштамовских стихотворениях появятся еще два флорентийских гения – Рафаэль:

Улыбнись ягненок гневный с Рафаэлева холста…

и – дважды – Микеланджело Буонарроти:

А небо, небо – твой Буонарроти…

(«Я должен жить, хотя я дважды умер…»)

Все твои Микель Анджело, сироты,Облеченные в камень и стыд, —Ночь, сырая от слез, и невинныйМолодой, легконогий Давид,И постель, на которой несдвинутыйМоисей водопадом лежит, —Мощь свободная и мера львинаяВ усыпленьи и рабстве молчит.

(«Рим»)[650]

За все великое испанское искусство XVI века в текстах Мандельштама представительствует лишь «козлиная испанская живопись», упоминание о которой встречаем в «Египетской марке» (11:477). Немецкое и нидерландское Возрождение было и вовсе обойдено вниманием поэта.[651]

Куда больше повезло голландцам XVII века. Рембрандту посвящены две выразительные строки стихотворения «Еще далёко мне до патриарха…»:

Вхожу в вертепы чудные музеев,Где пучатся кощеевы Рембрандты,Достигнув блеска кордованской кожи…

и одиннадцатистрочное воронежское стихотворение 1937 года:

Как светотени мученик Рембрандт,Я глубоко ушел в немеющее время,И резкость моего горящего ребраНе охраняется ни сторожами теми,Ни этим воином, что под грозою спят.

Простишь ли ты меня, великолепный брат,И мастер, и отец черно—зеленой теми, —Но око соколиного пераИ жаркие ларцы у полночи в гаремеСмущают не к добру, смущают без добраМехами сумрака взволнованное племя.[652]

В другом воронежском Мандельштамовском стихотворении, «Пластинкой тоненькой жиллета…» (1936), в проникновенных строках словесно воспроизводятся пейзажи младшего рембрандтовского современника Якоба Ван Рейсдаля:

Вы, именитые вершины,Дерев косматых именины, —Честь Рюисдалевых картин…

Трудно сказать, репродукцию с какой именно картины и какого именно художника, но явно работу кого—то из «малых голландцев», рассматривает герой Мандельштамовской «Египетской марки» Парнок на перегородке у портного Мервиса: «Дальше изображены были голландцы на ходулях, журавлиным маршем перебегающие свою маленькую страну» (11:468).

Но, пожалуй, самую большую территорию на карте художественных предпочтений Мандельштама заняла бы Франция. В своей прозе 1920–1930–х годов поэт не без иронии говорит о «театральном гневе лже—историка» классициста Жака Луи Давида (11:463); коротко упоминает о «Путешествии в Марокко» романтика Эжена Делакруа (III: 185);[653] умиляется «толстым деревянным башмакам и крестьянским блузам» реалиста Гюстава Курбе (11:413). Однако особенно подробно и любовно Мандельштам написал об импрессионистах и постимпрессионистах, которым посвящены его стихотворение «Импрессионизм» (1932),[654] а также отдельная главка «Французы» в Мандельштамовском «Путешествии в Армению» (плюс черновики к этой главке). Здесь фигурируют «храм воздуха и света и славы Эдуарда Манэ и Клода Монэ» (111:194), «лучший желудь французских лесов» – «славный дедушка» Сезанн (111:198) и «художник богачей» Матисс, «красная краска» холстов которого «шипит содой» (111:198). С «дешевыми овощными красками Ван—Гога» (111:198) соседствуют «кукурузное солнце» Синьяка (111:199), «вода Ренуара» (111:199) и «серо—малиновые бульвары Писсаро, текущие как колеса огромной лотереи, с коробочками кэбов, вскинувших удочки бичей, и лоскутьями разбрызганного мозга на киосках и каштанах» (111:199).