Елена Прокофьева - Плевицкая. Между искусством и разведкой

"Господа-офицеры" были за будущее России под гусеницами немецких танков.

Ну а большевики. Вернее, представители нового режима. Они были против немцев. Против вторжения. А значит — просто за Россию. Пусть даже под новым именем-аббревиатурой "РСФСР".

Того, что представители нового режима тоже ведут переговоры с гитлеровской Германией о возможном союзничестве, Скоблин не мог знать. Но даже если бы знал — что это могло изменить? Коммунисты хотели объединиться с Гитлером против всего остального мира. Эмигранты хотели объединиться с Гитлером против России. С точки зрения общечеловеческой морали и гуманизма отвратительным и неприемлемым выглядит и то, и другое. С позиции соблюдения национальных интересов России действия Сталина — как ни противно нам ныне это осознавать — были благоразумны. Хотя и несколько наивны. Впрочем, нам, нынешним, судить их легко.

Я не пытаюсь оправдать Скоблина и Плевицкую.

Ничем нельзя оправдать предательство и убийство друга семьи: именно убийство — организовывая похищение Миллера, они не могли не понимать, что обрекают этого славного человека на смерть, и даже более — на страшные страдания и унижения, ожидавшие его во внутренней тюрьме на Лубянке.

Но отчего-то никто никогда — ни тогда, во время процесса ни после, когда писались мемуары, ни теперь, когда одна за другой вскрываются тайны истории и заполняются "белые пятна". — никто никогда не пытался объяснить, почему эти двое, патриоты и монархисты, согласились сотрудничать с НКВД.

Нынче многие приводят в качестве аргумента деньги: продались, дескать, за несколько платьев и новый автомобиль. Но деньги бесспорным аргументом сделались только в наше время, а в те времена люди были другие, действительно другие, только деньги не могли толкнуть их на предательство. Да, да, разумеется" деньги были аргументом во все времена, но не главным аргументом.

Иуда предал Христа не за тридцать сребреников — он предал Его, потому что сомневался.

А Скоблины предали Миллера и РОВС (да простится мне такая аналогия!) не ради тех денег, которые им платили, но потому, что они не сомневались в верности своих действий. Потому что считали, что поступают так в интересах своей Родины.

Наверняка генерал Скоблин когда-то мечтал въехать в Россию на белом коне, но понимал, что теперь это возможно только при одном условии: если путь белому коню будет прокладывать немецкий танк. А такое положение дел его совершенно не устраивало. Он еще помнил последнее обращение к войскам покойного Государя. Он понимал, что объединиться с немцами сейчас — это и есть самое страшное предательство! И он готов был служить России — пусть этой, новой, красной России, — но все равно она оставалась его Родиной, его несчастной, покинутой Родиной. Служить в армии. Заниматься делом, для которого он был рожден. А не тратить годы на расследование внутренних ровсовских интриг!

Но чтобы служить Родине, чтобы вернуться домой когда-нибудь (они надеялись — в недалеком будущем), нужно было заслужить ее доверие уже сейчас. Здесь. Причем поступком бесчеловечным и несовместимым с честью русского офицера. И Скоблин на это решился. Как он оправдывал себя в своих собственных глазах? Наверное, говорил себе, что это деяние — на благо России. А благо России — превыше всего.

Был ли Скоблин самонадеян — или просто наивен? — надеясь, что ему действительно позволят служить народу, а не расстреляют сразу же, как только он пересечет границу СССР?

Скорее наивен. Люди Серебряного века вообще были наивными — и по сравнению с нами, нынешними, и по сравнению со своими современниками, шагнувшими из Серебряного в революционный век.

Да и "железный занавес" существовал не только для тех, кто жил здесь, но и для тех, кто перебрался туда. Железный занавес был непроницаемой завесой между "здесь" и "там", не пропуская лишних сведений как из-за границы в СССР, так и из СССР за границу, и в результате там знали, конечно, о каких-то расстрелах, о каких-то процессах, но не понимали, не могли постигнуть масштабов и жестокой абсурдности происходящего.

К тому же имена тех, кого судили и расстреливали, были известны эмигрантам лучше, чем имена тех, кто судил и расстреливал.

Те, кого судили и расстреливали, и были, собственно, их давними, заклятыми врагами. Теми, кто разрушил их Россию. Теми, с кем они воевали.

Те же, кто судил и расстреливал, были им неизвестны, были для них людьми новыми. И в эмиграции на этих новых возлагались даже какие-то надежды.

Как бы это ни казалось странно нам, нынешним, но за границей в то время еще не могли понять, что многоголовая красная гидра пожирает сама себя. Им казалось, что на самом деле к власти пришли более разумные, трезвомыслящие люди и теперь они вершат закон, устанавливают порядок, справедливо наказывают тех, кто был виновен в кошмарах революции. Про ГУЛАГ тогда еще, естественно, не знали. Даже не догадывались. И не могли понять, что прежний жестокий режим перерождается во что-то еще более кошмарное, вовсе не постижимое человеческому разуму. Нет, они тогда искренне верили в неизбежную эволюцию коммунистического режима, что этот новый строй обретет человеческое лицо, что все ужасы революции и Гражданской войны забудутся, когда будут казнены те, кто их творил!

В эмигрантских газетах освещались наиболее крупные процессы тридцатых-сороковых годов, но симпатии журналистов (и читателей) были вовсе не на стороне репрессированных.

Отношение к этому вопросу изменилось только после войны. Когда русские прошли по Европе. Когда узнали больше. Когда благодаря гитлеровским лагерям смерти даже русские эмигранты поняли, что могут быть вещи пострашнее подвала Ипатьевского дома, шахты под Алапаевском и массовых расстрелов в Крыму.

Но генерала Миллера похитили в сентябре 1937 года. Того самого страшного 37-го. Самого "урожайного" на аресты и расстрелы.

В 1937 году во Франции никто еще не знал, что на самом деле происходит в СССР.

И генерал Николай Скоблин верил, что ему позволят служить в советской армии и он еще принесет пользу русскому народу.

И певица Надежда Плевицкая верила, что в России ее встретят с распростертыми объятиями, что там вновь будут концертные залы, полные восторженных слушателей.

Он хотел служить в России.

Она хотела в России петь.

Вот и все.

Предположения о том, что Плевицкая была завербована ЧК еще в годы Гражданской войны, а позже сама завербовала Скоблина, — абсурд.

Версия по поводу давней связи ее с НКВД через Марка Эйтингтона — по меньшей мере несостоятельна. Эйтингтон не имел ни малейшего отношения к истории похищения генерала Миллера. Он действительно помогал Плевицкой деньгами, финансировал издание ее книг и оплачивал ее концертные костюмы, но все это — из самой чистой и искренней симпатии. Она не была его любовницей. Он просто любил ее песни. У Марка Эйтингтона не было связи с НКВД. Его брат, Наум Эйтингтон, живший в Германии, действительно торговал — в качестве посредника — советскими мехами, но для этого было вовсе не обязательно состоять на службе в "органах"! Что касается бегства всего семейства Эйтингтонов в Палестину незадолго до похищения генерала Миллера. Видеть какую-то связь между этими событиями может только человек, не имеющий ни малейшего представления о политической обстановке в Европе того времени. Шел 1937 год. А Эйтингтоны были евреями. Достаточно разумными для того, чтобы пожертвовать своей благоустроенной жизнью в Европе ради жизни в жаркой Палестине — ради жизни! Другие понадеялись, что все обойдется. И закончили жизнь в газовых камерах Аушвица.