Мария Куприна-Иорданская - Годы молодости

— Нет, не в этом дело… Ведь Алексей Максимович уже раз сказал тебе, когда вы говорили о дуэлях, и сказал, как ты передавал мне, с раздражением: «Однако крепко сидит в вас, Александр Иванович, офицерское нутро!»

Некоторое время мы молчали.

— Ну что же, — наконец произнес Куприн. — Пусть будет так. Может быть, оно и лучше.

Мы подъезжали к Петербургу.

Спавший пассажир сбросил газету на пол и, направляясь к двери, раскланялся с нами.

— Всего хорошего, — сказал он.

Это был Леонид Борисович Красин, с которым перед обедом нас познакомил Горький, сказав, что это его близкий друг и правая рука во всех важных делах.

Больше я в Куоккала не ездила. Это было слишком далеко и утомительно. Но Александр Иванович продолжал один заезжать туда по дороге в Териоки, где жил его приятель — критик Петр Пильский.

— Все не удается как следует поговорить с Алексеем Максимовичем, — каждый раз после возвращения от него говорил Куприн. — У Алексея Максимовича было много народу, но все не писатели. Было ясно, что мое присутствие неудобно. Мне же Алексей Максимович бросил только: «Все еще продолжается передышка? А когда же начнется работа?» Хорошо Горькому говорить: «Не давайте себе передышки», когда я не могу еще оторваться от Ромашова.

Я вижу, как, выздоровев после тяжелой раны, он уходит в запас, вижу, как на станции Проскурово его провожают только двое его однополчан — Бек-Агамалов и Веткин. Он садится в поезд и, полный надежд, едет, как кажется ему, навстречу новому, светлому будущему. И вот он в Киеве. Начинаются дни безработицы, скитаний, свирепой нужды, смены профессий, временами прямо нищенства — писем к «благодетелям» и «меценатам» с просьбой о помощи. А теперь Ромашов — мой двойник — убит, а писать «Нищих» без него не могу. Я говорил об этом Алексею Максимовичу, но он заявил мне: «Вы — писатель, а не нервная дама, вы должны работать, преодолевая все трудности. По руслу автобиографического течения плыть легко, попробуйте-ка против течения»

— Знаешь, Маша, — сказал мне как-то Александр Иванович, — я чувствую, что Горький во мне разочаровался. Он — человек быстро увлекающийся и так же быстро охладевающий к предмету своего увлечения. Я перестал интересовать его. Он считает, что он меня исчерпал.

Когда я заговаривал с Горьким о теме моего романа «Нищие», он рассеянно слушал меня, и разговор обрывался. В последний раз, когда я виделся с ним, я решил заставить его наконец высказать о «Нищих» свое мнение и начал с того, как трудно мне приступить к этой работе без Ромашова.

И вдруг Алексей Максимович вспылил:

— Да что это такое! Что вы все оплакиваете своего Ромашова! Умно он сделал, что наконец догадался умереть и развязать вам руки.

Скажите, что бы он делал в вашем романе, зачем бы там существовал этот ни к чему не способный, кроме нытья, интеллигент, по-видимому, духовный наследник Надсона на тему «Брат мой, страдающий брат…»

Неужели вам кажется, что главным действующим лицом большой и, как вы считаете, значительной вещи может быть сейчас подобный герой? Вы все ссылаетесь на то, что он ваш двойник, но вы-то сами, кроме смены различных профессий, вплоть до мозольного оператора и собачьего парикмахера, как вы мне очень занятно рассказывали, какую работу, какое более интересное дело могли для себя придумать?

Не будь у вас таланта писателя, что бы вы предприняли? Боролись за свое существование? Только свое?

По вашим словам, вам ближе не интеллигенты, а люди физического труда. Но вы говорили не о рабочих и людях, с ними соприкасающихся, а о людях, случайно взявшихся за физический труд.

И вот стержня романа я не вижу, не вижу основной, объединяющей все его содержание идеи.

Я понял, что у Алексея Максимовича накопилось против меня раздражение и сейчас он не мог или не хотел больше его сдерживать.

Горький рассчитывал, что мое новое произведение, как и «Поединок», вскроет язвы нашего общественного строя и приведет сознание читателя к неизбежности революционного пути.

Он надеялся сделать из меня глашатая революции, которая целиком владеет им. Но я не проникнут боевым настроением и, по какому руслу пойдет моя дальнейшая работа, заранее предвидеть не могу.

Видишь, Маша, больше говорить нам с Алексеем Максимовичем не о чем, друг друга мы все равно не поймем.

Когда Куприна слишком осаждали репортеры, Александр Иванович, чтобы не сказать им, над чем он работает, говорил: «Пишу роман „Нищие“», — и каждому из них сообщал разное.

Когда я спрашивала его, зачем он это делает, он отвечал: «Надо же дать человеку заработать. Сам был репортером».

Ни одной страницы романа «Нищие» Куприным написано не было. Для него самого было неясно, хочет ли он писать о людях, «нищих духом», или о тех, кто вынужден вести нищенский образ жизни. Духовный мир «нищих духом» был Александру Ивановичу мало знаком. Для этого он должен был вращаться в кругу людей другого культурного уровня, чем тот, который он знал. Борцы, клоуны и ресторанная богема, окружавшие его, не могли служить прототипами для романа «Нищие».

Нищих в прямом смысле слова он наблюдал очень много, но это была тема Горького. И так Александр Иванович оказался в тупике, из которого не видел выхода.

Так же обстояло дело и с романом «Желтый монастырь», и некоторыми другими произведениями, известными только по названию.

Однажды на столе Богдановича Александр Иванович увидел книгу Н. Н. Брешко-Брешковского «Опереточные тайны»{89}

— Ангел Иванович, дайте мне эти «тайны» на рецензию. Еще раз вспомню старину…

Год назад, летом 1904 года, Александр Иванович писал рецензию на сборник рассказов Брешко-Брешковского «Шепот жизни»{90}. Он сидел в моей комнате, перелистывал сборник и хохотал.

— Нет, это замечательно, Маша, — обратился он ко мне, — прямо замечательно, замечательно смешно, до какой степени неискоренимы пошлость и шаблон. И сам я, конечно, в моих первых повестях и рассказах грешил этим. Но сейчас вижу, что писатель, который старше меня (положим, в большую литературу он не вхож), переплюнул меня. Когда я только начинал литературную деятельность и был совсем еще неловким и глупым щенком, я давал своим рассказам подзаголовки — «Ноктюрн», «Элегия». Я привык думать о себе казавшимися мне красивыми, пошлыми фразами. И нравились мне звучные иностранные слова, вплетавшиеся в русскую речь. Так, в своей первой повести «Впотьмах» Аларин идет не по платформе, а по дебаркадеру. И вот сейчас, раскрыв книгу Брешко-Брешковского, я подумал — а ведь он переплюнул меня… У меня черные кудри живописно обрамляли лицо героини, а у Брешко-Брешковского «ее волосы упругими волнами обрамляли бледное лицо». Так вот, видишь ли, Машенька, то, что было простительно мне, когда я только начинал свою работу на заре туманной юности, то было бы непростительно для меня сейчас, через одиннадцать лет литературной работы. Брешко-Брешковский появился в литературе более пятнадцати лет тому назад, но тем не менее выпущенный им сборник рассказов носит название «Шепот жизни». Он не только не оставил свою старую пошлую манеру, но, по-видимому, окончательно сросся с ней. Чего стоит одно название сборника!