Ромен Роллан - Татьяна Лазаревна Мотылева
Идея «мирного отказа от сотрудничества», родившаяся в своеобразных индийских условиях, выросшая на основе своеобразных индийских традиций, даже и в Индии не оправдала себя до конца.
О слабых сторонах гандизма в книге Роллана говорится — пусть осторожно, приглушенно — ив другой связи. Здесь затрагиваются разногласия Ганди и Тагора, причем автор книги — скорей на стороне второго.
Рабиндранат Тагор возражал против проявлений излишне сурового национализма. Он был встревожен, когда на площадях индийских городов запылали костры из английских тканей, — когда Ганди призвал соотечественников вернуться к прялке и домотканой одежде, — и когда излишне ревностные сторонники гандизма попытались вовсе закрыть дверь Индии перед книгами, языками, искусством Запада.
Один из близких сподвижников Ганди, Д. Б. Калел-кар. автор «Евангелия Свадеши», предложил соотечественникам программу экономической и культурной изоляции страны, напоминающую, говорит Роллан, «средневековое евангелие монахов-затворников». И учитель одобрил эту программу! Рабиндранат Тагор, быть может, сумел бы договориться с Ганди, прийти к единому мнению с ним. Но как договориться с его не в меру усердными учениками? И Роллан не без горечи добавляет (вероятно, вспоминая свои недавние споры с Барбюсом и с «клартистами»): «Опасные ученики! Они играют тем более роковую роль, чем более чисты сами. Храни бог великого человека от друзей, способных уловить лишь часть его мысли!»
Последователи Ганди призывали индийскую молодежь к бойкоту западных университетов. У наиболее фанатичных среди них этот призыв принимал форму отрицания европейской цивилизации и науки. Рабиндранат Тагор был, напротив, убежден, что индийский народ должен в своем стремлении к эмансипации опираться и на то полезное, что создано мыслью других народов. Он добивался сближения культурных сил Востока и Запада и приглашал в университет, созданный им в Шантиникетоне, учащихся и ученых из различных стран. Роллану одно время очень хотелось побывать в Шантиникетопе, прочитать там курс лекций, и только плохое здоровье помешало ему осуществить это намерение.
Переписка Роллана с Ганди началась уже после выхода его книги, в 1924 году; их личная встреча состоялась в 1931 году, — об этом речь впереди. С Тагором Роллан познакомился в Париже в 1921 году, а пять лет спустя принимал его у себя в Вильневе.
Какими-то существенными сторонами своей личности Тагор — поэт, человек искусства — был ближе Роллану, чем Ганди. Но Ганди, как моралист и мыслитель, имел для Роллана колоссальную притягательную силу. Пусть Роллан и показал логикою своего анализа, что предложенные Ганди формы ненасильственных массовых действий вряд ли могут быть спасительной панацеей даже для Индии и тем более вряд ли могут претендовать на универсальное значение, но его покоряло нравственное величие индийского лидера, и он задавался вопросом: нельзя ли как-то объединить, сочетать опыт Ганди с «социальным действием Европы»? Роллан говорит в «Панораме», вспоминая о своих исканиях двадцатых годов: «Я ставил перед собой парадоксальную задачу: объединить огонь и воду, примирить мысль Индии и мысль Москвы». (От этого замысла он не вполне отказался и тогда, когда писал «Панораму».)
Сопоставляя обоих прославленных сынов Индии, Роллан не- раз задумывался и над тем, как неодинаково сложились их судьбы. Рабиндранат Тагор, всемирно почитаемый и признанный, мог совершать триумфальные путешествия по разным странам в то время, как Ганди подвергался репрессиям, объявлял голодовки, терпел лишения, не отделяя себя от своего угнетенного и тяжко бедствующего народа.
«В пантеоне великих душ есть место для Тагора и для Ганди, — писал Роллан в 1925 году индийскому ученому и литератору Калидасу Нагу. — Каждый из них спасает существенную часть нашего общего человеческого достояния».
Проблемы жизни и культуры Индии, ее исторический опыт, значение этого опыта для других стран мира — все это продолжало живо занимать Роллана на протяжении двадцатых годов. Но его интересы не замыкались в пределы Индии. Среди его корреспондентов и гостей бывали представители японской, китайской интеллигенции. В круг его друзей постепенно вошли ученые и общественные деятели Мексики, Аргентины, Перу.
«Первое слово моей программы… интернационализм». Так думал и писал Роллан еще во время первой мировой войны. Националистическая исключительность и узость были ему отвратительны, откуда бы они ни исходили.
Он не хотел мириться с подобными настроениями и тогда, когда сталкивался с ними у представителей восточных народов, порабощенных империализмом. Он писал Калидасу Нагу 30 сентября 1926 года:
«Сознаюсь, я огорчен, оттого что вижу, какую дурацкую, ребячливую националистическую спесь проявляют теперь молодые индийцы в Европе. Еще ничему не научившись в Европе, они стараются демонстрировать свое презрение к ней. Быть может, их опьянили наши собственные слова, — мои слова. Они недооценивают духовную и моральную силу Европы. Они возомнили себя высшей расой, которая должна вернуть себе господство… Не для того же мы, в самом деле, положили всю жизнь на борьбу с националистами нашей Европы, с молодыми петухами из «Аксьон франсез», чтобы найти у тех, кого мы хотим защищать, у великих угнетенных народов, те же самые уродства духа! Впрочем — это еще одно доказательство единства человеческого рода…»*
Несравненно более острый гнев и тревогу вызывало у Ромена Роллана зарождение реакционных диктаторских режимов в самой Европе. Его волновали судьбы Венгрии, придавленной сапогом Хорти, возмущал белый террор в Балканских странах.
Особенно болезненно поразило его, насколько быстро поддалась фашизму горячо любимая им Италия.
Он писал Софии Бертолини 27 июля 1922 года — за три месяца до официального прихода Муссолини к власти:
«Что до меня, давно уже я не был в Италии, и хотел бы увидеть ее снова: но гнусные бесчинства фашистов, которые непрерывно будоражат эту дорогую мне страну, удручают и отталкивают меня. — Не исключено, что подобные же движения возникнут, немного позже, и во Франции. — Все народы сегодня друг друга стоят. Немногого стоят. — Остается убежище внутренней жизни. Там для нас — Бог».
31 декабря он писал ей же:
«Как вы и думали, я не питаю ни малейшей симпатии к Муссолини и фашизму. Даже если оставить в стороне мои личные чувства, — боюсь, что Италии суждены большие страдания. Всегда очень опасный симптом, если нация отдает себя в руки одного человека, пусть даже и умного».
Гораздо большей определенностью тона отличается письмо, адресованное Альфонсу де Шатобриану 15 августа этого же года:
«Фашизм уже царствует в Италии. Национализм для него — лишь маска. Он — орудие промышленной и финансовой олигархии, которая берет пример с американских магнатов, с их частных армий, с их прессы и правосудия, сведенных на нет. Уэллс хорошо предсказал эту диктатуру плутократии в романе «Когда спящий проснется». Мы, наверное, еще увидим,
