Михаил Казовский - Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…

– Будь по-твоему, дорогая. Коли Лермонтов не затеет новых безобразий, то в связи с бракосочетанием цесаревича и его тезоименитством разрешу твоему протеже послужить где-нибудь в центральной части России.

– О, благодарю, ваше величество, – улыбнулась Александра Федоровна.

– Только потому, что вы меня просите. Я сегодня добр.

4

Михаил приехал к Карамзиным и вошел в гостиную, где был встречен восторженными возгласами: «Наконец-то наш юный кавказец прибыл!» – его сразу окружили гости, в том числе Вяземский, Одоевский и Ростопчина. Стали поздравлять с возвращением, пусть и на два месяца, но зато таким жизнерадостным, посвежевшим. Спрашивали: «Что-нибудь успели сочинить за время походов?» – «Так, по пустякам». – «Почитаете?» – «Непременно, но немного позже, дайте прийти в себя».

Софья Николаевна, взяв его под руку, повела к дивану.

– У меня для вас маленький сюрприз.

– Я уже заметил, какой.

– Вот вы шустрый, право.

– Не заметить Эмилии Карловны в первый же момент было невозможно.

– Да, она расцвела еще больше.

Мусина-Пушкина холодно смотрела в их сторону, чуть облокотившись на валик и слегка обмахиваясь веером. Платье на ней представляло из себя писк последней западноевропейской моды: декольте неглубокое, с кружевной отделкой «берте», с кринолином и широкими оборками; прическа с крупными буклями «а-ля Севинье» [66] . Да, слегка располнела в талии. И лицо вроде округлилось. Ей это идет.

– Бонжур, мсье.

– Бонжур, мадам. Вы похорошели. Вроде хорошеть уже было некуда, а оказывается, можно.

– Мерси. Да и вы возмужали, как я погляжу. Даже посуровели. Говорят, проявляли чудеса героизма.

– А, пустое. Жив остался – и слава богу.

Софья Николаевна спросила:

– Вы расскажете о своих подвигах? Мы вас очень просим.

– Полно, никаких подвигов. Вот стихи почитать могу.

– Да, конечно, просим! Господа, садитесь. Михаил Юрьевич будет нам читать.

Он отпил зельтерской воды и покашлял, прочищая горло. Посмотрел внимательно на Милли и негромко начал:

Я к вам пишу случайно; право,

Не знаю, как и для чего.

Я потерял уж это право.

И что скажу вам? – ничего!

Что помню вас? – но, Боже правый,

Вы это знаете давно;

И вам, должно быть, все равно.

И знать вам также нету нужды,

Где я? что я? в какой глуши?

Душою мы друг другу чужды,

Да вряд ли есть родство души.

Мусина-Пушкина сидела смущенная, продолжая обмахиваться веером и не смея поднять глаза.

С людьми сближаясь осторожно,

Забыл я шум младых проказ,

Любовь, поэзию, – но вас

Забыть мне было невозможно.

Он читал просто и печально, рисуя картины своего походного быта.

Кругом белеются палатки;

Казачьи тощие лошадки

Стоят рядком, повеся нос;

У медных пушек спит прислуга.

Едва дымятся фитили;

Попарно цепь стоит вдали;

Штыки горят под солнцем юга.

Но вот начался главный рассказ о военной операции.

Раз – это было под Гихами —

Мы проходили темный лес;

Огнем дыша, пылал над нами

Лазурно-яркий свод небес.

Нам был обещан бой жестокий.

Из гор Ичкерии далекой

Уже в Чечню на братний зов

Толпы стекались удальцов.

Голос Лермонтова дрожал, все вокруг со страхом слушали.

Чу! в арьергард орудья просят;

Вот ружья из кустов выносят,

Вот тащат за ноги людей

И кличут громко лекарей.

Описание схватки было так живо, просто и рельефно, что у многих мурашки забегали по телу.

И два часа в струях потока

Бой длился. Резались жестоко,

Как звери, молча, с грудью грудь,

Ручей телами запрудили.

Хотел воды я зачерпнуть…

(И зной, и битва утомили

Меня), но мутная волна

Была тепла, была красна.

И с горечью прозвучали впечатления поэта:

А там вдали грядой нестройной,

Но вечно гордой и спокойной,

Тянулись горы – и Казбек

Сверкал главой остроконечной.

И с грустью тайной и сердечной

Я думал: «Жалкий человек.

Чего он хочет!.. небо ясно,

Под небом места много всем,

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он – зачем?»

Стихотворение завершалось. Оно началось обращением к любимой женщине и кончалось им же:

Теперь прощайте: если вас

Мой безыскусственный рассказ

Развеселит, займет хоть малость,

Я буду счастлив. А не так?

Простите мне его как шалость

И тихо молвите: чудак!..

Воцарилось гробовое молчание. Даже видавшие виды поэты, седовласые старцы – посетители салона Карамзиных – были потрясены услышанным: словно порыв ветра распахнул оконную раму, и в гостиную ворвались запахи пороха, крови, смерти, войны. В Петербурге так мирно и привычно-уютно, но пришел человек и поведал страшную правду о другой, параллельной жизни, от которой становилось не по себе.

Вяземский приблизился к Лермонтову, обнял по-отечески.

– У меня нет слов. Надо еще прочесть глазами и осмыслить. Вы явились нам в новом, непривычном облике – не мальчика, но мужа. И стихотворение ваше – маленький шедевр.

Посетители салона выйдя из оцепенения, и задвигались, и заговорили, бурно обсуждая услышанное. Михаилу жали руки. Андрей Карамзин – тоже военный – сказал, что намерен подать в отставку, чтобы не иметь ничего общего с теми, кто бездумно посылает людей убивать и умирать неизвестно за что.

Лермонтов посмотрел на диван и, представьте, не увидел там Эмилии Карловны. Поискал глазами по комнате и опять не нашел. Подождал какое-то время, а затем спросил у Софьи Николаевны, где же Мусина-Пушкина. Та ответила:

– Милли уже уехала.

– Как – уехала? Отчего?

– У нее разболелась голова после вашего чтения.

– Вы хотите сказать, что мои стихи сделались причиной головной боли?

Карамзина усмехнулась.

– Ну а вы как думали? Это обращение в начале и потом в конце… можно трактовать только однозначно.

– Приняла на свой счет?

– Все так поняли, и она тоже. Выбежала в слезах и рыдала у меня в комнате. А потом уехала.