Раиса Кузнецова - Унесенные за горизонт

После этого визита, получив столь «блестящие рекомендации», Лазарь повадился ко мне на дачу. Привычный режим всей нашей жизни сразу пошел под откос. Приезжал он, как правило, поздно, требовал, чтобы я с ним непременно ужинала, громко разговаривал, не считаясь с тем, что дети и няня уже спали. Распоряжался в доме, как хозяин. Мавруша покорно выполняла его просьбы: стирала вещи, ходила за вином в магазин, хотя привычки давать деньги у него не было. Меня все в нем раздражало, но скованная обстановкой, страхом разбудить спавших детей и няню, вынуждена была, чтобы не поднимать шума, уступать бурным ласкам. Я чувствовала, что попала в капкан. Все мои попытки прекратить эти приезды терпели фиаско; Лазарь соединял приятное с полезным ― общение с женщиной с бесплатными ужином и завтраком ― и сохранял полную свободу и независимость холостяка, не проявляя никакой заботы ни обо мне, ни о детях. Наконец все это мне так надоело, что я решилась на серьезный разговор. Помню, происходил он у ограды французского посольства, где наш профсоюзный коллектив собрался на первомайскую демонстрацию. Было яркое весеннее небо, все кругом смеялись, плясали, пели песни, а я, отведя Лазаря в сторонку, умоляла больше не приезжать на дачу, забыть обо мне. Он слушал меня с таким видом, будто речь шла о дружеском розыгрыше.

― А может, ты меня ревнуешь? ― вдруг игриво спросил он.

― Господи, пойми ― я не люблю тебя!

Лазарь не принял мои слова всерьез и, взяв меня за плечи, со смехом сказал:

― Я исправлюсь, честное пионерское!

И как ни в чем не бывало в тот же день приехал на дачу.

Я продолжала гнуть свою линию, но он мне не верил, клялся в вечной любви и вел себя по-прежнему Не раз уступала ему как женщина, за что презирала себя бесконечно... И чем больше звучало клятв и уверений, тем большее разочарование я испытывала. А Лазарь ловил меня в коридорах издательства и по нескольку раз на дню звонил по телефону, справляясь о самочувствии.

Моим друзьям ― Эрнестине Владимировне и Соне Сухотиной ― он жаловался, что не понимает моего поведения: ведь он так любит меня, что не мыслит жизни порознь. Они жалели его и не раз проводили со мной «воспитательные» беседы, уговаривая перестать на него сердиться и, наконец, «помиловать».

― Ты, конечно, сравниваешь его с Аросей, ― говорила Мендж, ― но таких людей, каким был он, очень мало. Большинство мужчин ― как Лазарь. Женская мудрость в том, чтоб научиться принимать их «мужские причуды». И прощать!

― Раечка, Лазарь так страдает! ― упрекала меня Соня Сухотина. ― Просто сердце от жалости разрывается!

― Характер не переделаешь, ― отвечала я. ― Он только с виду рубаха-парень, а на самом деле прижимист и скуп. Он настоящий альфонс и на дачу ездит, чтобы как следует поесть и выпить.

Они ужасались моему цинизму. А я все больше убеждалась в своей правоте. Однажды он, как обычно, попросил Маврушу сходить за вином, хотя приехал рано и проходил мимо магазина. Конечно, как всегда, забыл дать денег. Тогда, отбросив «интеллигентность», я запретила ей выполнять просьбу Лазаря.

― Тебе стало жаль потратить на меня? ― возмутился Лазарь. ― Ты же зарабатываешь втрое больше!

― Но у меня на содержании четверо, да еще ты прибавился! И с какой стати я должна угощать тебя? Ты мне, слава Богу, не муж, не брат и не сват!

― Что ты говоришь, подумай! Я же люблю тебя, и мы поженимся, как только я оформлю развод!

― Этого не будет!

― Нет, будет! ― сказал он с такой уверенностью, что у меня все похолодело; чтобы скрыть испуг, я нарочито расхохоталась.

― Ты с ума сошел! Я уже сказала, что не люблю тебя и никогда не любила! Все, что было между нами, ― случайность. Жалость толкнула меня к тебе, жалость, понимаешь?! И больше между нами не будет ничего!

― А я буду добиваться! ― упрямо заявил он.

На людях Лазарь продолжал держать себя так, будто мы были и есть с ним самые нежные супруги. Как ни в чем не бывало приезжал на дачу, хотя, конечно, реже, чем прежде.

Расположится на тахте с газетой, отдыхает, а Мавруша прислуживает ― она не понимала наших отношений и по обыкновению кормила его и поила, но только чаем ― мой запрет на покупку вина помнила. Видя такую назойливость, я уже не устраивала бесполезных объяснений ― просто переселилась на мансарду, спасибо, лето было теплое. Но осенью перешла вниз, стала спать на тахте.

Однажды Лазарь нагрянул, когда мы все улеглись. Попросила немедленно уехать:

― Видишь, спать негде.

― Но ведь раньше мы так хорошо спали на этой тахте, не выгонишь же ты меня на ночь глядя... Все поезда на Москву ушли ― И кинулся меня обнимать.

Вырвалась, убежала на холодную мансарду. Провела там ночь, намерзлась и приняла решение ― перебираться с детьми в Москву. Комната крошечная, соседей в квартире почти двадцать человек. Лазарю там точно места не будет. А страх перед улицами города ― что ж, как-нибудь справлюсь...

В тот же день ушла с работы пораньше, привела комнатку в порядок и на следующее утро, в выходной, приехала за детьми и Маврушей на дачу. Окна заколотила досками, двери закрыла двойными замками. К вечеру мы были уже в городе.

В понедельник Лазарь ворвался в редакционную комнату:

― Почему ты уехала с дачи и не предупредила меня об этом?

― А почему я должна тебя предупреждать?

― Ну... я бы помог!

― Как видишь, обошлись и без твоей помощи!

― Я зайду к тебе вечером.

― Зачем? Отнимать воздух у моих детей? У меня слишком маленькая комната, чтобы принимать гостей, а всех непрошеных я буду удалять с помощью милиции, ведь в Москве она рядом, не то что в Кучине.

― Вы слышите, слышите, что она говорит? ― обратился он Эрнестине Владимировне. ― Я буду отнимать воздух у ее детей!

― Но если вас не приглашают, зачем же приходить?

― Но мы хотели пожениться! ― воскликнул он.

― Вероятно, теперь это невозможно, ― возразила Мендж. ― Советую, оставьте ее в покое...

― Но я люблю ее!

― Что же делать? Она-το, видно, уже не любит вас.

Они разговаривали так, будто меня здесь не было. И я молчала, благодарная Эрнестине Владимировне за поддержку.

Однако он не успокаивался. Демонстративно садился рядом со мной на собраниях, нашептывал про неувядающую любовь и временами добивался своего ― я начинала его жалеть. И тогда мне казалось, что я совсем запуталась и не понимаю, что нужно мне самой и чего хочу от него...

В конце 1940 года я приехала в Ленинград, где встречалась с одним автором. Радовалась, что быстро сделала работу, и уже торопилась в Москву: няня к городской жизни еще не привыкла, и я боялась за детей. Вдруг однажды вечером в номер вваливается Лазарь: