Григорий Зумис - Люди Церкви, которых я знал

– Мама, я не буду этого носить, эта одежда слишком яркая. В монастыре такого не носят.

– Но ведь ты пока ещё не монах.

– Не волнуйся, мама, я обязательно им стану.

В этой школе подвизались и служили Богу замечательные мужи, отличавшиеся великим самопожертвованием, украшенные добродетелями самоукорения, воздержания, скромности, непрестанной молитвы и, что выше всего, смиренномудрием, которое выражалось в том, что они старались оставаться незаметными для мира. В этом монастыре на лицах монахов легко было заметить печать их глубокого покаяния. Они следовали завету апостола Иакова: «Не многие становитесь учителями»[185]. В этой киновии не было этой беды, когда монахи сами ищут себе слушателей. Ни один из них не заводил себе круга знакомых, чтобы омываться помоями похвал. У них даже пение и чтение в церкви было простым и безыскусным, чтобы бровь не поднималась выше того места, на котором её расположил Создатель[186]. Эти старцы не допускали у себя никакой манерности. Они считали её пробоиной ниже ватерлинии, которая привела бы их корабль к затоплению посреди бушующих волн тщеславия. Никакие благовония ими не допускались: они предпочитали им кислый запах немытого тела. В храме не допускалось даже природное благоухание цветов. Они опасались размягчиться от неосмотрительного осязания и боялись стать женоподобными от пристрастия к благовониям: они сочли бы это великим падением. Их одеждой была полинявшая чёрная ряса, которая и чёрной-то была не всегда. Она была пошита из грубой ткани, окрашенной в лучший из цветов лучшей в мире краской – листьями орехового дерева. Их загорелые лица, мозолистые руки со вздувшимися от работы венами, обувь в бесчисленных заплатках, пояса со следами ремонта – всё это заставляло других краснеть. Смотревший на это казался жалким самому себе. Хотелось бить себя в грудь, эту мастерскую всякого зла. Откуда в этом монастыре было взяться мягкой одежде, ухоженным рукам и заботливо причёсанным волосам?

Послушников воспитывал старец, поседевший в келье Архангелов. Раз в год он приводил их в монастырь на стрижку: как можно было распутать волосы, свалявшиеся от пыли и пота? Над ними как бы совершали постриг прежде пострига.

– Теперь срежь волосы, и тебе не нужно будет ни расчёсывать их, ни мыть.

Всё это смиряло плоть, и её не тянуло к женскому полу. Монахи не позволяли блуждать своему взгляду и не смотрели людям в лицо. Другое мучение – постель: голые доски, давившие на бока. Где было найти покой? Некуда было повернуться, чтобы дать телу хоть немного отдыха.

В этой кузнице я встретил людей, которые оставили неизгладимый след в моей жизни. Я умолчу о старце-игумене, который просиял подобно яркой звезде не только в своей обители, но и во всём христианском мире[187], и займусь описанием его подчинённых. Начну я с эконома – отца Дамиана, третьего в монастыре по занимаемому положению.

Учитель терпения

Отец Дамиан был родом из Триполи[188]. Он окончил какое-то торговое училище, отслужил в армии и уехал в Америку, «страну счастья». Там у его братьев был свой ресторанчик, в который заходили многие греки, в основном беженцы, бывали там также уроженцы Понта и Малой Азии. Разговоры у посетителей всегда были о церквях, о приходских традициях, о священниках, монастырях и их храмовых праздниках.

– В этот день мама не давала нам пищи с маслом, а бабушка вообще ничего не ела.

– Ну да, ведь с сегодняшнего дня начинает петься «Господи Сил, с нами буди»[189]. У нас на родине супруги на это время разлучались и спали в разных комнатах, чтобы больше молиться.

А книг о святых в их магазине было так же много, как карт в казино.

– Ты читал это? Замечательная книга. Почитай, не пожалеешь.

Книга «Грешных спасение» была у них на первом месте: в Америке она глубоко трогала сердца, в то время как в Греции была предана забвению как написанная только для монахов, вместе с другими книгами, на которых был воспитан некогда порабощённый греческий народ. Кому нам теперь её предлагать? Нас тут же обвинят: «Вы, монахи, хотите завлечь наших детей в ваши монастыри. Не бывать этому! Живите себе в монастырях, но подальше от других христиан, и тогда вас будут любить».

Юный Костопулос впитывал беседы посетителей с такой жадностью, с какой слепые котята подставляют свои мордочки солнцу, чтобы оно открыло их глаза. Но то, что до глубины потрясло его душу, было внимательное чтение книги «Грешных спасение». Целый месяц он читал её ночами в своей комнате. Она буквально пропиталась его слезами.

– Братья, я благодарен вам за то, что вы пригласили меня потрудиться с вами, но теперь я возвращаюсь в Грецию, чтобы стать монахом.

Тогда слово «монах» стало его братьям поперёк горла, впрочем, это случается и сегодня, как, наверное, и всегда.

– Дурачок, куда ты пойдёшь? В Америке безопасно, ведь она для бедняков – как родная мать. Ты что, забыл, с каким усердием мы у себя на родине сажали кукурузу, и почти ничего не вырастало? Здесь можно жить в своё удовольствие, а в Греции что? Страдания и муки. Да и турки всё время ждут удобного времени, чтобы напасть.

– Нет, решено. Я возвращаюсь.

– Вот это ты читал по ночам?

Старший брат оторвался от разговора с клиентами и подошёл, неся подмышкой монашеские книги. Он схватил «Грешных спасение» и швырнул на улицу.

– Проклятые книги! Это вы съели моего брата и утащили его в монастырь!

Эти слова возмутили одного старика из Смирны.

– На этот путь, парень, ничто другое и не может увлечь. У твоего брата не блажь, а призвание от Бога. Не поноси это призвание, чтобы тебе не оказаться богоборцем. Мы слишком ничтожны, чтобы противиться Богу.

Суровый брат смягчился и на следующий день сам купил билет в Грецию для ненормального юноши.

Спустя месяц тот спустился с трапа парохода в Пирее. Там он увидел двух людей, одетых в рясу, камилавки которых говорили о том, что они монахи[190].

– Отцы, отцы, постойте!

У него был багаж с вещами из Америки, которыми знакомые нагрузили его для передачи своим родным, и он не давал ему быстро идти.

– Я приехал из Америки. Вы возьмёте меня с собой в монастырь?

– Хорошо, иди за нами.

– Первое, что я заметил, – рассказывал потом отец Дамиан, – было то, что все люди с любопытством смотрели на лица других и на витрины магазинов, а отцы мимо всего этого проходили, не обращая внимания. Я не успевал за ними, мне приходилось бежать. С тех пор и поныне мне кажется, что я всё бегу, чтобы угнаться за монашеским идеалом.