Петр Чайковский - Ада Григорьевна Айнбиндер
Два дня композитор сомневался, что даже отразилось на его самочувствии и плохом сне. В итоге Петр Ильич написал Николаю Рубинштейну отказ:
«Я не могу ехать в Париж. Это не малодушие, это не лень, но я не могу. Я все эти три дни, с минуты получения известия о моем назначении, совершенно болен, я с ума схожу. Лучше смерть, чем это. Я хотел себя переломить, и ничего из этого не вышло. Я знаю теперь по опыту, что значит мне переламывать себя и идти против своей натуры, какая бы она ни была. Я не могу видеть людей, мне необходима изолированность от всякого шума и суеты. Словом, если ты хочешь, чтоб я возвратился в твои объятия целым, – не требуй, чтоб я ехал в Париж. Из этого не выйдет ничего хорошего ни для русской музыки, ни лично для меня. Если б ты видел, что со мной делается, ты бы сам мне отсоветовал ехать. Спокойствие, спокойствие, спокойствие и работа – вот две вещи, которые мне теперь нужны»[477].
С приездом близких жизнь Петра Ильича заметно оживилась. Видимо, тогда он начал собирать альбом фотографий, который озаглавил «Сан-Ремо» – обычный рисовальный альбом, в который Петр Ильич в январе – апреле 1878 года вклеивал изображения мест, в которых побывал в Италии, Франции и Швейцарии, фото архитектурных памятников, картин и скульптур великих мастеров.
Вместе с Модестом и Колей из Сан-Ремо они совершили несколько поездок: в Ниццу, Монако, а также относительно длительное путешествие во Флоренцию с остановкой в Пизе. Композитор писал:
«Осматривали достопримечательности Пизы: знаменитую кривую башню, собор и находящееся при нем кладбище, весьма замечательное. Все это мне очень понравилось, особенно чудная башня. Мы взбирались на самый верх и любовались чудеснейшим видом. Как я рад был не видеть моря и оливок: и то и другое порядком надоело. После завтрака ездили в Cascino, находящееся очень далеко от города. Погода была великолепная, ни души народа, – это было очень приятно. Мы гуляли в лесу, огороженном на огромном пространстве стеной, вследствие чего в нем имеется масса диких коз, зайцев, антилоп, содержащихся на счет короля. Это весьма забавляло Колю»[478].
Целую неделю братья Чайковские и Коля Конради провели во Флоренции. Петр Ильич с головой окунулся в мир искусства итальянского Возрождения. С восторгом он писал:
«Какой милый город Флоренция! Чем больше живешь в нем, тем более его любишь. Это не шумная столица, в которой глаза разбегаются и устаешь от суеты; но вместе с тем здесь так много предметов, полных художественного и исторического интереса, что скучать нет никакой возможности. Достопримечательности города мы осматриваем не торопясь, не бегая из одного музея в другой и из церкви опять в галерею. Каждый день, утром, отправляемся посмотреть на что-нибудь, а к 11 часам возвращаемся домой. От 11 до 1 я занимаюсь, т. е. пишу маленькие пьески для фортепиано или романс. После завтрака ходим в Уффици, в Питти или в Академию, оттуда отправляемся пешком в Кашино, которое с каждым днем становится прелестнее вследствие постепенного наступления весны. После обеда отправляюсь бродить по главным улицам, полным жизни, движения. Остальной вечер провожу за чтением или писанием писем. Музыки здесь вовсе нет. Оба оперные театра закрыты, и это для меня большое лишение. <…> Из всего, что я видел, едва ли не наибольшее впечатление произвела на меня капелла Медичисов в San Lorenzo. Это колоссально красиво и грандиозно. Только тут я впервые стал понимать всю колоссальность гения Микель-Анджело»[479].
Во Флоренции Чайковский разыскал уличного певца Витторио, которого впервые услышал двумя месяцами ранее, когда был здесь с Анатолием: «Я не помню, чтобы когда-нибудь простая народная песня приводила меня в такое состояние. На этот раз он меня познакомил с новой здешней песенкой, до того прелестной, что я собираюсь еще раз найти его и заставить несколько раз спеть, чтоб записать и слова, и музыку. Приблизительно она следующая (воспевается какая-то Pimpinella[480] – что это значит, – не знаю, но узнаю непременно… Как жаль мне этого ребенка! Его, очевидно, эксплуатируют отец, дяди и всякие родственники. Теперь, по случаю карнавала, он поет с утра до вечера и будет петь до тех пор, пока голос не пропадет безвозвратно. Уже теперь в сравнении с первым разом голос слегка надтреснут. Эта надтреснутость прибавляет новую прелесть феноменально симпатичному голосу, – но это ненадолго. Родись он в достаточном семействе, – он, может быть, сделался бы впоследствии знаменитым артистом»[481].
В эти дни Чайковский занят чтением трактата Артура Шопенгауэра «Мир как воля и представление», исторические труды Сергея Соловьева, а также сочиняет пьесу «Прерванные грезы» (соч. 40 № 2). В ней Чайковский использовал итальянскую песенку, которую услышал в Венеции в исполнении уличного певца и его маленькой дочки.
Кларан. Выход из кризиса
После Флоренции композитор вновь поселился в Кларане, но уже в компании Модеста, Коли Конради и слуги Алексея. Сюда должен был приехать Иосиф Котек, с которым Петр Ильич не виделся два с половиной месяца после встречи в Вене в конце 1877 года. Котек к этому времени обосновался в Берлине, где продолжил свое образование у знаменитого скрипача Йозефа Иоахима.
Отношения с Котеком складывались неровно – он позволял себе капризы и пользовался всеми возможностями, которые ему давала связь с Чайковским. Так, буквально за два месяца до описываемых событий Петр Ильич жаловался брату Анатолию:
«Знаешь, что мне приходит в голову. Живя на чужой счет, я подаю дурной пример Котику. И он это очень наивно выразил в одном из своих последних писем: “Если ты меня будешь упрекать за то. что я обратился к M[ada]me Мекк, то я тебе скажу: а ты-то сам!!!” Эта фраза мне весьма не понравилась, так же как и следующая: “Итак, я остаюсь в Берлине и буду жить на двести пятьдесят франков, которые буду получать от той самой особы, которая тебе дает тысячу пятьсот франков”. Эта фраза звучит как-то странно, каким-то упреком! Дескать, уж много больно тебе! Вообще я не знаю, хорошо ли делает он, решившись остаться за границей. Придется его выписать и поговорить обстоятельно. Так трудно теперь мне давать ему советы. Он спрашивает меня, следует ли ему оставаться в Берлине, чтобы учиться у Иоахима. Если бы я даже находил, что не следует, – могу ли высказать это? Ведь он скажет, что я
