Невероятная жизнь Фёдора Михайловича Достоевского. Всё ещё кровоточит - Паоло Нори
13.15. Финал
Герои Достоевского часто стыдятся своих поступков и чувств, их смущает сказанное или увиденное. Иногда смущение передается и читателям.
«Братьев Карамазовых» я перечитывал раз пять, если не ошибаюсь. И каждый раз, когда, приближаясь к финалу, доходил до сцены похорон маленького Илюши и Алёша Карамазов обращался к присутствующим:
«– Будем помнить и лицо его, и платье его, и бедненькие сапожки его, и гробик его, и несчастного грешного отца его, и о том, как он смело один восстал на весь класс за него!
– Будем, будем помнить! – прокричали опять мальчики, – он был храбрый, он был добрый!
– Ах, как я любил его! – воскликнул Коля.
– Ах, деточки, ах, милые друзья, не бойтесь жизни! Как хороша жизнь, когда что-нибудь сделаешь хорошее и правдивое!
– Да, да, – восторженно повторили мальчики.
– Карамазов, мы вас любим! – воскликнул неудержимо один голос, кажется Карташова.
– Мы вас любим, мы вас любим, – подхватили и все. У многих сверкали на глазах слезинки.
– Ура Карамазову! – восторженно провозгласил Коля.
– И вечная память мертвому мальчику! – с чувством прибавил опять Алеша.
– Вечная память! – подхватили снова мальчики.
– Карамазов! – крикнул Коля, – неужели и взаправду религия говорит, что мы все встанем из мертвых, и оживем, и увидим опять друг друга, и всех, и Илюшечку?
– Непременно восстанем, непременно увидим и весело, радостно расскажем друг другу все, что было, – полусмеясь, полу в восторге ответил Алёша.
– Ах, как это будет хорошо! – вырвалось у Коли», – каждый раз я словно стыдился своих чувств, и каждый раз эта сцена трогала меня до слез, хотя в воскресение мертвых я не верю. И мне очень нравилось, что каждый раз я чего-то стыжусь и каждый раз это меня трогает.
13.16. И еще несколько рассказов
Вы никогда не задумывались, какие книги (из прочитанных вами) носят самые красивые названия?
Мне, например, очень нравится «Идиот», нравятся «Записки из подполья» и «Бедные люди», «Герой нашего времени» и «Война и мир»; мне нравится «Zoo, или Письма не о любви» – прекрасное название; «Мертвые души», если вдуматься, тоже великолепный вариант; мне очень нравятся «Наши» и «Тихий Дон». Среди моих фаворитов названия не только русских книг, но и, например, американского телесериала «Отчаянные домохозяйки», который я, правда, не смотрел; название, на мой взгляд, очень оригинальное, хотя и не настолько, чтобы мне захотелось его посмотреть. Мне нравятся «Сто лет одиночества», а еще «Утраченные иллюзии» и «Блеск и нищета куртизанок» (их любят выпускать одной книгой); люблю «Пармскую обитель» – за то, что заголовок имеет весьма отдаленное отношение к сюжету, и еще из некоего чувства патриотизма. Мне очень нравятся названия первых трех книг Чезаре Дзаваттини: «Поговорим обо мне», «Бедняки сошли с ума», «Я – дьявол»; красивейшее название – «Импровизации для пишущей машинки» Джорджо Манганелли[79]. Изумительно звучит «О чем мы говорим, когда говорим о любви», не перестает удивлять «Состояние, которое мы называем изгнанием». Но из всех прочитанных мной книг самое красивое название носил сборник рассказов писателя Аугусто Монтерросо, родившегося в Гондурасе в 1921 году: «Полное собрание сочинений и еще несколько рассказов».
Сборник включает рассказ «Полное собрание сочинений», который и дал название книге.
Мне кажется, Монтеррозо подписался бы под словами (необыкновенного) русского писателя Даниила Хармса:
«На замечание: „Вы написали с ошибкой“ ответствуй: „Так всегда выглядит в моем написании“».
Однако к Достоевскому это не имеет никакого отношения.
А вот что имеет к нему отношение, так это то, что Доменико Аренелла, один из слушателей моего курса, тоже участвовавший в создании «Описи сумасшедших русской литературы», решил написать про одного очень странного персонажа Монтеррозо. И вот что у него вышло:
«Один человек, главный герой рассказа Аугусто Монтеррозо „Дань уважения Мазоху“, вскоре после развода с первой женой коротал вечера в баре или на вечеринках, смешил друзей своими рассказами, а, возвращаясь ночью домой, шел в комнату, пододвигал кресло к столу, на который водружал стакан и бутылку рома, ставил пластинку с Третьей симфонией Брамса и открывал том „Братьев Карамазовых“.
Раз за разом он перечитывал то место в романе, где описывается мертвый маленький Илюша в голубом гробу; где мальчик Коля, узнав от Алеши, что его брат Митя „погибнет невинной жертвой за правду“, взволнованно восклицает, что желал бы умереть за все человечество; где отец Илюши, обезумевший от горя, то впадает в ступор, то возвращается к реальности; где Алеша обращается к друзьям Илюши с вдохновенной речью, вкладывая в свои слова столько надежды, что, когда он заканчивает, мальчики выкрикивают: „Ура Карамазову!“
Герой перечитывал этот отрывок, идеально рассчитав темп, так что „Ура Карамазову“ сливалось с тремя финальными аккордами симфонии Брамса.
После чего, выключив проигрыватель, он ложился в постель и, уткнувшись головой в подушку, горько рыдал, оплакивая Илюшу, Алешу, Колю и Митю».
13.17. Пушкин
В июне 1880 года Достоевский принимал участие в пушкинских торжествах, приуроченных к открытию памятника Пушкину на Тверском бульваре в центре Москвы.
8 июня Фёдор Михайлович произносит речь о Пушкине. Говоря о «Евгении Онегине», этой «бессмертной и недосягаемой поэме», в которой Александр Сергеевич «явился великим народным писателем», Достоевский отмечает: «Может быть, Пушкин даже лучше бы сделал, если бы назвал свою поэму именем Татьяны, а не Онегина, ибо бесспорно она главная героиня поэмы».
Свое выступление он заканчивает мыслью о том, что для истинно русского человека судьба Европы не менее важна, чем судьба самой России. А «народы Европы и не знают, как они нам дороги!» – говорит Достоевский, высказывая уверенность, что «впоследствии мы, то есть, конечно, не мы, а будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в нее с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!»
13.18. Последнее публичное чтение
Александр Фёдорович Кони, слышавший речь Достоевского о Пушкине 8 июня 1880 года, вспоминал:
«С самого начала речи между ним и всею массой слушателей установилась та внутренняя духовная связь, сознание и ощущение которой всегда заставляют оратора почувствовать и затем расправить свои крылья. В зале началось сдержанное волнение, которое все росло, и когда Фёдор Михайлович окончил, то наступила минута молчания,
