Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

— Готовы?

— Да.

Когда я знаю, я отвечаю лучше, чем знаю. Оказалось, что и задачу я правильно решил. Мой ответ на первый вопрос даже как-то смягчил Кронгауза. Он сказал:

— Ну что ж, неплохо, неплохо… Второй вопрос подробно не отвечайте, только самую суть.

Я суть изложил.

— Отлично. Только вот что… Вы объяснили общий закон Ома. А у вас в билете — закон Ома для участка цепи.

— Ах, — сказал я.

— Но ничего… Ладно. Только скажите, в чём разница?

Я захлопал глазами. Кронгауз посмотрел на меня с другим интересом. И задал ещё вопрос по электричеству. Я даже не понял, о чём он спрашивает. Адское пламя уже разгоралось. Ещё вопрос, и я ушёл, весь опалённый электрическим взором Кронгауза, с неопалимой цифрой «2» в моём формуляре.

Желание славы

… Я новым для меня желанием томим:Желаю славы я, чтоб именем моимТвой слух был поражён всечасно, чтоб ты мноюОкружена была, чтоб громкою молвоюВсё, всё вокруг тебя звучало обо мне…

Нет, нет! Прочитавши название главы и предваряющий главу эпиграф, не подумайте, что это меня охватило желание славы. Совсем даже нет! Я просто стряхнул с себя наваждение немногих узнанных мною физических законов, в которые всё равно не поверил, и чугунными рельсами с перестуками покатил в родимый Геленджик, где по примеру Александра Сергеевича теперь влачил над сентябрьским морем задумчивую лень, совсем не помышляя о какой-либо славе.

Вообще-то отсутствие во мне даже каких-либо дум о подобном предмете огорчало мою маму.

— Ну почему в тебе нет честолюбия?!

Так говорила мне мама, но не очень часто. А я, признаться, и не думал исправлять мой изъян. То обстоятельство, что брат мой Вадька в институт поступил (физику списав на четвёрку), а я вылетел вникуда, меня совсем не занимало. Тем более, что Вадька в геологии нашёл свою судьбу, а я бы всё равно там её не нашёл. И даже то, что Коваль учится теперь на литфаке без меня, совсем меня не задевало. О господи, ведь жизнь — бесконечная жизнь — ещё мне только открывалась! И всё, что в ней назначено для меня, ведь всё равно, я полагал, свершится. А наша с Юркой дурацкая «ссора» давно уже растаяла, как сон, и что-то там ещё… (Ах, да! Как утренний туман.)

Но вскоре там, в Геленджике, узнал я, откуда и как возникает желание славы.

По сравнению со своими сверстниками знал я Пушкина неплохо, но всё же с большими провалами и в стихах, и в обстоятельствах его жизни (никогда не скажу, что теперь вот достаточно знаю). И конечно, всего того одесского узла, стянувшего Пушкина, Елизавету Воронцову, самого Воронцова, да мало ли ещё кого, и разрубленного лишь высылкой Пушкина из Одессы, я тогда не знал и даже стихов этих тоже не знал…

И вот вдруг совершенно неожиданно узнал, как возникает желание славы, но узнал не из книг, не из Пушкина и не из пушкинистов, а из прямой письменной речи любимого мною человека, вдруг возжелавшего славы.

В Геленджике той осенью (1955) пришло ко мне от Коваля письмо. Он не успел ещё достаточно освоиться в институте, не вполне осознал, под какие своды вступил, и потому подробно писал не об институте, а о том, как охотились они с братом Борей на уток не очень далеко от их тогдашней челюскинской дачи.

«… Я вдарил по ним и промазал, а Борька, гад, вдарил и попал…»

И вот потом, в конце пространного письма, стилистика и предмет которого как будто бы была воплощена в приведённой и оборванной мною фразе, Юра открыл вдруг совсем иную тему, и совсем иная интонация вдруг зазвучала в письме:

Говорят, что слава дым, а ещё говорят, что слава тешит человека. Я согласен со вторым и немного с первым. Действительно: у меня есть Слава (это ты; я шучу), но, честно тебе признаться, мне хочется славы с маленькой буквы. Мне, да я уверен, и тебе, хочется, чтобы потомки знали, что жили де такие люди Ю. Коваль и В. Кабанов, и какие они были великие. Это смешно, но это так… Мне, например, мечтается, что я буду великим писателем, а Ийка будет ходить и думать: «Ах, какой он умный, ах, какой он великий, и как это я, дура, в него не влюбилась?»

Твой верный, близкий и т. д.

Ю. Коваль,

который проживает в г. Москве, Б-78, Хоромный т., д. 2/6, кв. 71.

P.S. Сохрани это письмо для потомства.

Прочитав эту заключительную часть Юриного письма, я не нашёл в себе признаков мечтаний о собственной будущей славе, а вот мечтанья Коваля смешными мне не показались. Он просто рано и точно стал ощущать своё предназначение, а меня, вы знаете, любил как друга, и щедро, искренне дарил и мне такое же, как и себе, предназначенье.

Не думаю, что Юра знал тогда Пушкина лучше, чем я. Совсем не уверен, что знал он «Желание славы». А всё же… Пусть не в стихах, а просто в дружеском письме, пусть наивно, почти по-детски, но Юра уже тогда предугадал, вернее, понял, чтó может чувствовать, чего желать поэт, когда любимая, единственная на этот миг женщина его отвергла или предала.

Ну что на самом деле могу я знать о Елизавете Воронцовой? Но Ийку, Юрину любовь, я знал. Она была изумительно хороша и ни на кого на свете не похожа. И как ей было можно Юрку не любить?

И конечно, их роман со временем состоялся, они поженились (хотя и не навсегда), и Юрка стал Юлькиным отцом за год до того, как я стал отцом Наташки.

Дождь

Когда Коваль учился на первом курсе, а я пока что тоже был в Москве и кочегарил, он подарил мне номер институтской многотиражки со своим опубликованным рассказом.

Поперёк листа газеты Юра написал коричневым карандашом:

Дорогому Слафе 1-й серьёзный труд.

Дай бог не последний.

Слово Бог мы все тогда писали со строчной. Юрка же у нас (ещё в школе) был всегда Юркой, а мы с Митрошиным Вовкой в нашем узком кругу именовались: Вофа и Слафа.

Рассказ был очень небольшой и назывался «Дождь». Он начинался так:

Шалаш был сделан из еловых веток и протекал… Если б была здесь она! Но я прекрасно знал, что она не любит ни охоту, ни меня. Почему же не помечтать?

Я Ийку знал, но я не знал, и я никак не мог понять: ну почему она не любит Юрку? Это было совсем ненормально. Конечно, Ийка, она была такая, что я и не берусь что-либо о ней сказать хотя бы немного описательное… Но ведь и Юрка, чёрт возьми, да разве на кого-то в мире был похож?! Ну, разве что на брата Борю…