Эрих Керн - Пляска смерти.

Оба партнера стали активно сотрудничать, каждый надеясь получить свое. И то, что обоим это удалось, обернулось для Германии чудовищной трагедией. В этот период конфликта идей в голове Гитлера революционный национал-социализм не мог предложить ему ничего равнозначного покорению чужих территорий или славе исторической личности мирового масштаба, а предполагал длительное и трудное поступательное развитие величайшего национального эксперимента.

Словно сам дьявол затащил Гитлера на вершину высочайшей горы и показал ему раскинувшийся у подножия мир: «Видишь это? Оно все может быть твоим, если только ты продашь мне свою душу».

На другой стороне были народные массы, своей кровью проложившие и охранявшие дорогу к этой горе. Они могли предложить свою веру, лояльность и свое воинственно-революционное достоинство. Ради этого достоинства заговорили пистолеты и автоматы — как только Гитлер избрал путь генералов. Под дулами этих пистолетов и автоматов погиб цвет старой гвардии, великие умы (такие, как Рём? Погромщик, склонный к гомосексуализму. Типичный «революционер» вроде представителей кровавой «ленинской гвардии», истребленной в междоусобной борьбе Сталиным и компанией. — Ред.), не позволявшие собой помыкать, подобно тем людям, которые присоединились к движению позднее. Тогда погибли руководители организации, сумевшей победить коммунистов и на улицах, и в залах. Я имею в виду СА. Вместе с ними умерла и идея. На смену пришел национал-социализм без социализма. Возможно, это и был фашизм (точнее, нацизм. — Ред.), но только не национал-социализм. Его заменили барабанная дробь, марширующие колонны, развевающиеся флаги и фанфары. В нем уже отсутствовали моральная сила и дух первопроходцев, готовых идти непроторенными путями, невзирая на трудности и невзгоды; и то и другое исчезло.

Буря взволнованных голосов прервала майора, со всех сторон посыпались аргументы за и против. Прошло некоторое время, прежде чем страсти улеглись.

— Но, знаете ли, что-то похожее в самом деле должно было иметь место! — воскликнул молодой офицер из ваффен СС с Рыцарским крестом. — Иначе не объяснить столь быстрое моральное падение. В других войнах, которые мы проигрывали, даже в 1918 году, по крайней мере офицерский корпус не терял своего достоинства. Взгляните на наших генералов. Конечно, мы теперь знаем, что двести тридцать один из них погиб в бою, пятьдесят восемь покончили с собой. Но двадцать два были расстреляны за измену и трусость перед лицом врага. Мы также знаем, как господа Зейдлиц, Даниельс и даже Паулюс вонзили нам нож в спину. Я попросту не знаю, на кого мне в данный момент равняться. Что-либо подобное никогда прежде не случалось в нашей жизни. Конечно, и раньше всегда где-нибудь обнаруживался иуда, но не в массовом количестве. Подумать только, генералы-дезертиры! Разве вы не замечаете, ведь рушится целый мир, а это куда ужаснее разрушенных городов рейха. Разве вы не чувствуете, что просто нечем дышать. — Помолчав немного, он уже более спокойно продолжил: — Наш рейхе-фюрер запретил хоронить с воинскими почестями моего самого лучшего друга, покончившего жизнь самоубийством, потому что его обманула любимая девушка. И не только. Рейхсфюрер приказал вычеркнуть фамилию друга из списка военнослужащих СС. А после капитуляции этот же самый рейхсфюрер сначала скрывался, под чужой личиной, подобно глупому персонажу в дешевом водевиле, а потом, когда его схватили, сам проглотил цианистый калий. Почему он не взял на себя ответственность за все деяния перед трибуналом победителей и не спас от виселицы сотни людей, выполнявших его же приказы? Было бы слишком просто все сваливать на изменников и предателей. Причины наших несчастий лежат гораздо глубже. Они так глубоки, что у меня пропала всякая охота жить в подобном мире.

— Послушайте, — вмешался я в разговор. — Не говорите глупостей. Неужели вы не понимаете, что нужно жить дальше, хотя бы ради наших детей? Нам необходимо продолжать жить, чтобы уберечь последующие поколения от повторения наших ошибок. Мы, солдаты, прекрасно знаем: главное не знамя, а связанный с ним боевой дух.

— О боже! — воскликнул другой. — Как мне все это осточертело. Смертельно надоела окаянная война, проклятый национал-социализм и вся ваша дурацкая болтовня. Разговорами уже ничего не изменить, мы проиграли окончательно и бесповоротно. Давайте же оставим мертвых в покое и не будем гадить у собственного порога.

— Простите меня, — ответил майор, — но я не думаю, что мы можем сейчас позволить себе подобные буржуазные приличия, какими бы благими намерениями вы ни руководствовались. Только вскрыв собственные ошибки, вскрыв откровенно, мы сможем уберечь будущие поколения от похожей участи. Если мы шли неверной дорогой, то наш долг признать это открыто. А если мы делали что-то правильно и хорошо, то мы заявим об этом во весь голос перед всем миром. Пока мы живы, мы будем верить в вечное существование нашего народа. Или вам уже и это осточертело?

Ему никто не ответил, и собеседники постепенно разбрелись по своим палаткам, готовясь ко сну. На следующее утро мы нашли молодого лейтенанта, кавалера Рыцарского креста, повесившимся в отхожем месте. В кармане лежала записка: «Я не могу больше жить, потому что рейхсфюрер обманул меня. Я знаю, что поступаю неправильно, но у меня не осталось сил. Возвращаюсь к товарищам из моей роты».

Когда полковник разбудил меня и показал записку, мне тоже снова страстно захотелось умереть, как уже не раз после 8 мая. Никакое событие во время войны, даже капитуляция не давили на мою психику с такой силой, как жажда смерти. Снова и снова я принуждал себя воскрешать в памяти два милых образа, связывающие меня с жизнью, — моей матери и жены. Снова и снова я должен был напоминать самому себе о необходимости жить, чтобы однажды поведать правду.

Шли недели, месяцы, — ни конца, ни проблеска надежды. В перспективе нам светили двадцать лет тюремного заключения, как участникам вооруженных формирований ваффен СС, — всех офицеров непременно объявят военными преступниками. Тем не менее рацион питания и обращение с нами заметно улучшились. Какое-то время у нас было достаточно разнообразных продуктов: шоколад, настоящий кофе, консервированная колбаса. Потом положение опять слегка ухудшилось, но осталось на терпимом уровне.

Незаметно для нас наступила осень. Из дома ни строчки. Я не имел ни малейшего представления, живы ли мои родные или нет. Я даже не знал, в какой зоне находится моя мать, в русской или британской. Но мучившее меня неведение помогало мне держаться. Мне непременно нужно было узнать, как сложилась их судьба. После этого занавес мог бы и опуститься, я не стал бы возражать.