Людмила Анисарова - Новиков-Прибой

Эпизод этот и стал основой «Подводников». Заглавие повести подсказал писателю Ф. В. Сакун, он же дал материал о большевике-подпольщике Михаиле Дьякове, который плавал с ним на подлодке «Единорог» и послужил прототипом Зобова с новиковской «Мурены». Сам Сакун выведен в повести под фамилией Власов. В Центральном военно-морском музее хранится экземпляр книги «Море зовёт» с автографом автора. Он подарил её командиру «Пантеры» А. Н. Бахтину.

В результате общения с балтийскими подводниками сначала был написан рассказ «В царстве Нептуна». Переработав его, Новиков-Прибой написал повесть «Подводники». По единодушному признанию критиков, это одно из наиболее заметных и значительных произведений послеоктябрьского периода творчества А. С. Новикова-Прибоя.

Автор воссоздаёт картину боевых будней экипажа подводной лодки «Мурена», действующей против немцев в годы Первой мировой войны.

Люди, отрезанные от мира… Что чувствуют они там, глубоко под водой? Это больше всего занимает писателя. Но особенности мироощущения крестьян и рабочих, одетых в матросские форменки, диктуются прежде всего тем, что происходит на суше. Под водой не скроешься от земных проблем…

На повесть «Подводники», напечатанную в номере первом альманаха «Вехи Октября» в 1923 году, сразу же откликнулся А. Воронский, который отметил, что повесть читается с повышенным интересом. «Тема сама по себе выигрышная, экзотическая, — пишет он. — Приключения, рассказанные автором, куда драматичней иных, описанных Жюль Верном и Майн Ридом. И всё это — истинная правда, без тени фантастики, таинственности, уголовщины и разных надуманных трюков. Повесть усиленно можно также рекомендовать нашему юному поколению: помимо всего прочего она очень сюжетна».

По мнению Воронского, сюжет повести более чем авантюрен: «плавание на подводной лодке с боевыми заданиями во время войны 1916 года к турецким берегам. В заключение лодка „Мурена“ садится безнадёжно на дно. Оставшиеся в живых спасаются через люк с помощью сжатого воздуха: вещь совершенно фантастическая».

Таких необычайностей, пишет А. Воронский, в рассказах и повестях Новикова-Прибоя сколько угодно. Но читатель им верит от начала до конца.

«Они не возбуждают сомнения, всё кажется естественным и правдоподобным. Происходит это от одной основной черты в писательской манере Новикова-Прибоя: он описывает и изображает только то, что видел и слышал. Конечно, у него есть и вымысел, и художественная обработка материала, и композиция, но прежде всего он прочно стоит на почве реально воспринимаемого им мира. Он — серьёзен, положителен, он хорошо знает, о чём пишет. Он — не турист, не собиратель интересных фактов, его записная книжка — его жизнь. Кровавыми и прочными рубцами запечатлены её записи. Он не переспрашивает, не проверяет, не роется в энциклопедических словарях. Занятие, полезное для художника, но Новикову-Прибою не нужное в его рассказах, ибо он пишет только о том, что пережил, что приобретено в скитаниях, в опасностях, в бою.

Я стою у правого минного аппарата. Одной рукой держусь за ручку боевого клапана, а нога поставлена на рычаг стопора… Около нас, у рупора переговорной трубы, в качестве передатчика и наблюдателя, стоит минный офицер… Я рванул за ручку боевого клапана и в то же время нажал ногой на рычаг стопора. Точно жирная туша, шмыгнула из аппарата отполированная мина, потрясла весь корпус лодки» («Подводники»).

«Да, это было так, автор сам стоял у минного аппарата. Управлял стопором и пускал мину. Правдиво от первой до последней строки. Нет, он не перепутает, не назовёт одно другим, не затемнит, не обойдёт осторожно молчанием чего не знает. Его мир твёрдый, знаемый, изученный, солидный. <…> Он выбирает объектом для своих рассказов и повестей виденное и слышанное. Здесь он находит себя и оформляется как писатель. Это его удел, его угол преломления. Оттого необычайные рассказы не воспринимаются как искусственное нагромождение ужасов, как нарочитый подбор исключительных случаев и фактов. Они убеждают».

Конечно, критик, как положено, и поругивает автора (за высокопарные и истёртые фразы, стремление идти по линии наименьшего сопротивления в использовании некоторых литературных приёмов), но дальше пишет:

«По-настоящему у Новикова-Прибоя получается другое. Подводная лодка „Мурена“ миной потопила немецкий транспорт со скотом. Корабль, объятый пожаром, идёт ко дну; часть скота бросается в воду, через борт: „За нами увязываются быки… Один из них, самый большой, чёрный, белоголовый, впереди всех. У него вырваны рога, а может быть, отшиблены снарядом. Он поднимает окровавленную морду и мычит в смертельной тоске… ‘Мурена’ увеличивает ход. Быки начинают отставать. Только один белоголовый, самый сильный, всё ещё держится недалеко от нас… Его трубный рёв начинается низкой октавой и кончается высокой, немного завывающей нотой. Матросы смотрят назад, за корму, молча“…

Это — настоящее. Без сильных и лишних слов, а сильно, ибо дана подлинная художественная картина…»

Вывод, к которому приходит Воронский, звучит основательно и весомо. «Прочный, домовитый, серьёзный, крепко сколоченный писатель», — говорит он о Новикове-Прибое, и это действительно очень вяжется как с творческой манерой писателя, так и с его внешним обликом. Он яркий представитель русской прозы 1920-х годов, которая являла собой субстанцию многомерную, многослойную, будучи продуктом «разворочённого бурей быта». А. Н. Толстой писал в 1922 году: «Ураган времени — революция, корабль бытия пляшет на волнах, летит в грозовой мрак. Трещат и падают устои, рвутся в клочья паруса сознания».

В русскую литературу с её классическими основами приходят в качестве новых авторов представители народа — со своей психологией, своим взглядом на жизнь, своим языком. И процесс этот — отнюдь не социальный заказ, а естественное и органичное явление текущего бытия со всеми его катаклизмами. В статье «Из размышлений о русской революции» С. Л. Франк, известный философ, высланный из России в 1922 году, писал:

«Проникновение „мужика“ — сначала в лице его авангарда, а потом во всё более широких массах — во все области русской общественной, государственной, культурной жизни, бытовая „демократизация“ России в этом смысле есть, быть может, самый значительный и совершенно роковой стихийный процесс». Этот одновременно роковой (что будет особенно заметно позднее) и значительный процесс позволил гораздо большему числу «мужиков», самоучек, влиться в ряды пишущих, чем это было возможно в дореволюционной России. И как бы ни «поднимал брови» многоуважаемый Бунин, литература того времени прирастала всё новыми и новыми кадрами из народа.