Александра Гальбина - Каменный пояс, 1989

Называли его молодые «батей». На Танюшке были золотые серьги, кулон, и она похвалялась: «Это все батя мне, батя…» Батя скоро пригласил на танец жену Бориса, привстав, медленно склонив туловище и протянув руку — ну, точно, будто Скупой рыцарь к сундуку! А Борис, пользуясь случаем, потянул на пятачок перед эстрадкой Таню. Та опять принялась хвастаться: «Он нам может и машину купить, если захочу…» Она своими глазами видела батину сберкнижку, на которой двадцать пять тысяч, но у него, наверное, не одна, еще есть. Борис при своем актерском окладе в сто тридцать рублей и прочих небольших приработках был ошарашен: откуда? Неужели такие деньги приносит торговля билетами «Спринт?» И Таня объясняла: если в очередной коробке останется совсем немного билетов, а выигрыша не было — продавец обычно покупает оставшиеся билеты сам. Когда людям выпадает выигрыш, допустим, рублей пятьсот, то лотерейщик предлагает выдать сейчас же наличными, скажем, четыреста семьдесят пять, дескать, больше у него при себе нет. Люди, конечно, соглашаются, подумаешь, четвертак, все равно дармовые деньги, зато никуда ходить не надо… А раньше батя ездил шабашником по селам, потом сам уже не работал, был кем-то вроде маклера у шабашников. Теперь занялся этим делом: если он занялся, значит, навар есть…

Юра же, не в пример жене, все больше молчал и не поднимался из-за стола, ухмылялся только — как это они сейчас научились ухмыляться, расслабленно, притомленно и снисходительно. Лишь изредка что-то ироничное вставлял — опять же как сейчас любят вставить ироничное словцо. Но Борис тоже не лаптем щи хлебал, и с умниками вел себя просто — не обращал внимания. Это для них хуже всего, для умников. Говорил с батей, а когда тот уводил жену Бориса танцевать, исключительно с Танюшкой. Она как-то все ближе делалась, начинала казаться простой, отличной девчонкой! И в театр он ее уже успел пригласить, хоть контрамарку оставит, хоть со служебного входа проведет. И, как бы для того, чтоб к театральному искусству приобщить, телефон мужских гримерных ей дал.

— Дружок мне один рассказывал: пришел он к женщине, — веселил Боря компанию, пытаясь выглядеть свойским парнем, невольно как бы подыгрывая бате. — Приятная из себя, порядочная, квартира двухкомнатная, правда, ребенок. А жена у него… Вот если бы туалет был не в квартире, она бы за ним туда ходила, следила. А тут еще работы у него много, халтуры — некогда гулять, а… охота! Ну, дома он большую предварительную работу провел, блесны какие-то точил — на рыбалку собирался. Версию заранее придумал: мол, рыбы наловил — во! Инспекция накрыла — пришлось отдать, чтобы не засадили. Короче, пришел. Коньячку бутылочку купил, с бормотухой, говорит, думаю, неловко — она начальница какая-то. Гляжу, говорит, она в халатике, на кухню побежала сразу, того-сего приготовить, ага, думаю, нормально. Прошел, сел на диван. А там этот ее ребенок. Лет пять пацану — и давай по нему, и давай! Он аж, говорит, с ним и на четвереньках, и в прискок… В поту весь — со своим сроду столько не играл! Стала она его укладывать — часа полтора сказки ему рассказывала, былины разные… Уснул. Только сели за стол, разлил по рюмочкам — ба-ба-бах! Этот пацан в дверь: «Мамка, — орет, — мамка!» Да так, будто там его режут. Опять ему сказки, прибаутки, я уж, говорит, все ему песни спел, какие знал, и колыбельные, и блатные… Снова сели, только рюмочками дзинь! — ба-ба-бах! «Мамка, — опять орет, — мамка!» И так еще раза три. Где-то уж в двенадцатом сели за стол, оба на цыпочках, полушепотом… Подняли рюмки, он говорит: давай за твоего пацана, активный парень растет. Она: «Ха-ха-ха». Закатилась. Он рюмку-то ко рту подносит, глядит — фигня какая-то! Она, как хохотала, так и осталась с разинутым ртом. И смотрит, говорит так… Остолбенело. Он спрашивает: чего ты? Она в ответ «Ы-ы-ы…» Он понять не может, дурачится иль того… А она опять: «Ы-ы-ы…» И челюсть-то у нее — вперед куда-то выперла. Взяла карандаш, написала: «Привычный вывих». Называется так, привычный. Он у нее уже одиннадцатый раз. Зевнет широко иль расхохочется сильно — и челюсть вылетает. Ну, говорит, думаю… Стали вправлять эту челюсть, тянул ее за зубы, тянул, ничего не получается. Пришлось идти в травмпункт. А как раз чемпионат мира показывали. Иду, говорит, и думаю, сидел бы сейчас дома в кресле, смотрел хоккей или уж на рыбалку правда поехал. Вправили ей там, вернулась. Он наливает, ну, говорит, давай, чтоб дальше без вывихов. Она: «Ха-ха-ха». Опять как хлебало-то разинула, так и застыла! Что ж ты, говорит, думаю, дура, гогочешь-то без конца! А она еще и в рев, с ней чуть ли не истерика! Опять в травмпункт! На этот раз ей все лицо замотали, чтоб не хохотала, одни глаза остались. А он, говорит, вернулся, оглоушил один всю бутылку и лег на раскладушку. Утром, говорит, иду домой: счастливый — жене не изменил…

— В мозгах у вас… вывих, — снова покривился Юра.

Борю задело это «у вас». У него-то, значит, у Юрия вывиха никакого нет! Прочитал, поди, за жизнь полторы книжки, две-три мысли усвоил, а спеси!.. Ладно, ухмыляйся, подумал мстительно Боря, проухмыляешься… Тане он «по секрету» сообщил, что история, какую рассказывал, приключилась вовсе не с каким-то другом, а с ним самим, чем вызвал у юной женщины взрыв хохота и доверия! Соврал, конечно, в обоих случаях: история была собирательной.

Старик оказался самым стойким кавалером: танцевал не только с женой Бориса, но и с молодой снохой, которая с течением вечера становилась все более возбужденной, и в широко раскрытые ее разводы глаз Боре так и хотелось прыгнуть с места без разгона! Но приходилось придерживать коней. Рядом была жена, да и Танюшкин муж, какой ни есть он ухмылистый… Когда оставались за столиком втроем, без бати и Тани, Боря изо всех старался ухаживать за женой, хотя на самом деле пережидал время. А жена, видимо, чувствуя перед безучастным ко всему Юрой неловкость или по-человечески заинтересовавшись им, пыталась его разговорить. Получалось это, если слушать и смотреть со стороны, довольно забавно.

— А вы, наверное, где-то учитесь?

— Нет.

Молчание. Жена понимающе, со страданием в глазах, кивает.

— Работаете? — опять волной надвигался наполненный округлый звук.

— Работаю, — отвечал хлипкий, хлюпающий голос.

Молчание. Кивание.

— А где?

— Здесь.

— В этом ресторане? Кем?

— Сторожем.

Юра рисовался, но не шутил — он был как бы выше этого. Стало понятно Борису, почему официант Игорь, обслуживающий стол, тоже весьма слащавый малый с капризно вздернутой верхней губой, то и дело подходил, склонялся к Юре и Тане, приобнимая их, что-то говорил им…

Как только Таня была за столом, Борю снова схватывал прилив красноречия.