Алиса Акимова - Дидро

Нет нужды доказывать, насколько это неверно. Но настолько же верно то, что Дидро недостаточно знать по одним его произведениям. Недаром одним из его многочисленных прозвищ было «энциклопедия в действии и разговорах».

Мы уже познакомились с Дидро как с «энциклопедией в действии». Пришла пора познакомиться не с ним одним, но и с его коллегами, как с «энциклопедией в разговорах».

И здесь его роль была главенствующей. Кто из слышавших его не согласился бы с аббатом Морелле, сказавшим: «Беседа Дидро отличалась громадной силой и большим очарованием. Его речь была одушевлена полной искренностью; тонкая и разнообразная по форме, блещущая образами и богатая мыслями, она пробуждала мысль у других».

Где же можно было услышать «энциклопедию в разговорах», временно заменявшую «Энциклопедию» в больших кожаных фолиантах? Время, которое Дидро проводил не в своем кабинете, не в мастерских, не у резчиков или в типографии, не отдавал встречам с Софи или письмам к ней, Гримму и другим своим корреспондентам, он дарил парижским салонам.

Мадемуазель Леспинас, не слишком симпатизируя Дидро, не могла не признать: он был создан для того, чтобы быть главой какой-нибудь секты или греческим философом, поучающим юношество. На самом же деле Дидро был главой великого содружества передовых умов и поучал все современное ему общество.

Тогда не существовало ни политических партий, ни политических, литературных, художественных клубов. И салоны фрондирующих дворян и богатых буржуа служили своего рода клубами.

Салоны эти были центром умственной жизни Парижа, более того — Франции, и еще более — Европы, лабораторией, где выращивалось революционное мировоззрение и вырабатывалась программа действий французской буржуазии и всего третьего сословия. Не поняв этого, мы не поймем и значения тех бесед о политике, философии, религии, науках, литературе и искусствах, которые там велись.

Посетим же вместе с Дидро салоны, которые посещал он. Конечно же, мы услышим в них разноречивые разговоры, даже если встретим почти однородное общество. И может ли быть иначе, если литературная республика объединяла широкий фронт всех недовольных старым порядком?!

Начнем с первого дня недели — понедельника. Именно в этот день давала у себя обеды для художников матушка братьев-энциклопедистов, как в шуточной проповеди назвал мадам Жофрен Гримм. Ее дом, по остроумному выражению одного современника, был первым из вторых домов Дидро. После смерти мадемуазель Тансен ее общество перешло к мадам Жофрен, достаточно богатой, чтобы предоставить свой дом искусству и литературе и благодаря этому в старости наслаждаться занимательной беседой и пользоваться почтением достойных людей. Побывав у нее в понедельник, вы неизменно встретили бы за ее обильным столом Ватто, Буше, Грёза, Латура, Ленуа и других более или менее известных художников.

Получив приглашение на среду, когда у нее собирались литераторы и философы, вы имели бы своими сотрапезниками и собеседниками Даламбера, Гальяни, Гельвеция, Сен-Ламбера, аббатов Рейналя и Морелле, иногда Дидро.

Словом, по средам у матушки собиралось обществ во такое же, как по четвергам у Гольбахов, а по понедельникам такое же, как у них по воскресеньям. Оба салона служили как бы продолжением один другого. Но только как бы.

Что же касается самой хозяйки, то, не обладая особыми познаниями ни в литературе, ни в искусстве, ни тем более в философии и политике, она чувствовала себя одинаково хорошо среди посетителей своих понедельников и своих сред. У нее хватало ума не говорить о том, чего она не знала, хватало такта, чтобы, не сказав ничего по существу, поддерживать умный разговор.

Это можно поставить ей в заслугу, потому что дочь придворного лакея, Мария Тереза, не получила решительно никакого образования. Она не пополнила его и выйдя замуж за богатого фабриканта зеркал. Правда, она могла пообтесаться, когда была подругой графа Понятовского, впоследствии польского короля.

К тому времени, как мадам открыла салон на улице Сент-Оноре, она успела уже овдоветь и, достигнув достаточно преклонного возраста — она родилась в 1699 году, — вряд ли пользовалась милостями своего августейшего друга. Зато с ней переписывалась Екатерина II, ее салон посещала маркиза де Помпадур.

В этом салоне все оборачивалось милой шуткой. Грёз говаривал: «Клянусь богом, если она на меня рассердится, я ее напишу». Это звучало угрозой, но угрозой нисколько не страшной: матушка Жофрен скрашивала свою дурноту и свой возраст тем, что одевалась с изысканной простотой. Матушка была образцом хорошего вкуса.

И в то же время она позволяла себе порой разговаривать со своими друзьями нетерпеливо и несдержанно, вмешиваться в их дела, без должных оснований претендуя на то, чтобы быть их поверенной, их советчицей, их наставницей.

Дидро с явным неудовольствием рассказывал Софи Волан, как однажды нанес мадам Жофрен визит, а она третировала его, как животное, и советовала Анне Туанете поступать так же, а до того пыталась настроить против отца и дочь.

Но не только это удерживало Дидро от частых посещений сред матушки, хотя он и был с мадам Жофрен в дружеских отношениях, постоянно встречаясь с ней в Гранвале у Гольбахов. Важнее было другое. Если верить Мармонтелю, а какие у нас причины сомневаться в истинности его слов и осведомленности постоянного посетителя сред: «Мадам Жофрен уважала Гольбаха и любила Дидро, но под сурдинку, не компрометируя себя ради них». Объяснение этому простое. Она принимала у себя энциклопедистов, но стоило ли матушке навлекать на себя подозрение в чрезмерном радикализме?

Удивительно ли, что в ее салоне нужно было держаться осторожно, нельзя было высказываться сколько-нибудь откровенно и решительно?!

Различие между ее салоном и салоном барона Гольбаха очевидно из той же шуточной проповеди Гримма. Вот что он говорил: «Матушка Жофрен сообщает, что у нее не дозволено будет, как и прежде, говорить ни о внутренних делах, ни о внешних, ни о придворных делах, ни о событиях на севере, ни о событиях на юге, ни о делах на западе, ни о делах на востоке, ни о политике, ни о финансах, ни о войне, ни о мире, ни о религии, ни о правительстве, ни о теологии, ни о метафизике, ни о математике, ни о чем бы то ни было».

Конечно, это заострено до гротеска, но если в каждой шутке есть доля правды, то здесь эта доля велика.

Из этого перечня можно без труда заключить, что обо всем этом без оглядок и реверансов разговаривали по «дням синагоги» — четвергам у барона Гольбаха в его особняке на улице Рояль-Сен-Рош. Здесь неизменно бывали те же Мармонтель, Гельвеций, Гримм, Нэжон, Дидро, но здесь все они были иными, чем у мадам Жофрен.