Наталья Тендора - Изольда Извицкая. Родовое проклятие

Драмой любви и долга можно назвать и этот фильм. Советские люди воспитывались на военной романтике. Героика гражданской войны служила примером для подражания солдатам Отечественной. Тот же фильм о Чапаеве несколько десятилетий не сходил с экранов страны. К произведениям Шолохова, Островского, Серафимовича, Вишневского, Гайдара, Лавренева в то время с пиететом относилась вся молодежь. Легендарные герои гражданской были призваны воспитывать в ней великую стойкость духа, беззаветную верность идее, дерзкую уверенность в будущем. Возможно, небольшая по объему повесть Бориса Лавренева и уступала другим подобным произведениям в масштабности и исторической точности, но в полной мере передавала духовную силу человека, сражающегося за революцию. Она оказалась удивительно кинематографичной и именно поэтому была дважды экранизирована: Яковом Протазановым (1927) и Григорием Чухраем (1956).

В первом фильме образы девушки-партизанки Марютки, комиссара Евсюкова и белогвардейца поручика Говорухи-Отрока в исполнении Ады Войцик, Ивана Штрауха, Ивана Коваль-Самборского много лет путешествовали по экранам. Несмотря на то, что суровая критика обвинила фильм в чрезмерно узком, камерном изображении исторических событий. Однако время показало, что скромность масштабов искупается психологической глубиной, это подтвердило и долголетие протазановского фильма. Вооружившись новыми выразительными средствами кино — словом, музыкой, цветом, свои силы захотел попробовать и молодой режиссер Григорий Чухрай, неслучайно взявшийся за эту повесть. Вступая в своеобразное соревнование с прославленным режиссером, он тяготел к сильным романтическим характерам лавреневской прозы, к ее острым драматическим коллизиям и психологической глубине. Вот что говорил об этом известный критик Ростислав Юренев: «Сценаристу Г. Колтунову пришлось ее лишь немного отредактировать и развить диалоги, сократить авторские отступления, несколько подробнее разработать образы эпизодических действующих лиц и усилить мотивы заинтересованности белогвардейцев в жизни поручика Говорухи-Отрока. Сделал он это умело и тактично. Может быть, смягчая грубость Марюткиного языка, следовало бы избежать и слишком частого повторения ею поговорки «рыбья холера»; может быть, следовало экономнее построить эпизоды в песках, но это частные замечания. Более серьезный вопрос: не стоило ли еще подумать над финалом фильма и даже во время идейной четкости изменить акценты, поставленные Лавреневым? Но этот вопрос, скорее, к режиссеру.

Вот только творческая манера Чухрая вырабатывалась на этой картине в содружестве с оператором С. Урусевским и во многом была определена этим превосходным и своеобразным мастером. Кадры оператора заметные, яркие, словно снятые «под кинохронику». Его композиции остры, порой причудливы, портреты эмоциональны, пейзажи одухотворены — они являются соучастниками человеческих дел и страстей. Через эти пейзажи — с грозными облаками, с изрезанными ветром барханами, с сокрушительными громадами волн он передает бури человеческих чувств, достигая высокого драматизма.

Романтическая манера Урусевского и Чухрая как нельзя кстати соответствует стилистике повести Лавренева и глубоко воздействует на зрителя. Однако случается, что и в выразительной трактовке порой красота становится красивостью, а чувство — чувствительностью. Оказалась немного завышенной красивость украинских пейзажей в грезах уснувшего часового, слишком многочисленны и великолепно снятые волны. Встречаются и другие просчеты в операторской работе, однако не они решают дело. Изобразительное решение фильма глубоко эмоционально и своеобразно».

До нас дошли воспоминания помощников Урусевского — Алексея Темерина и Сергея Вронского, тоже в дальнейшем ставших крупными операторами-постановщиками, о том, как творил мастер. Вот что вспоминал по этому поводу один из них: «Перед объективом Урусевский ставит стеклянные пластинки. По первой льют жидкость, похожую на подсолнечное масло, вторая замазана вазелином. Женская часть съемочной группы поставляет Урусевскому для всевозможных сеток старые чулки различной плотности, эти капроновые сеточки работают в сложных комбинациях с бесчисленными туманниками, фильтрами — цветными, нейтрально-серыми, оттененными». Если вдруг по небосводу слишком жестко «мазанул» оранжевый фильтр, не беда — дополнительный нейтральный фильтр-диффузион все немного подправит, размоет. Произошла странная вещь — для Урусевского объектив утратил свое прямое назначение. Для него словно законы оптики не писаны, поскольку он снимал не одним объективом. Да Урусевский и не снимал вовсе тот же «Сорок первый», а живописал. После выхода картины появился даже слух о том, что картину на самом деле сделал Урусевский, а не Чухрай. У них действительно были сложности на съемочной площадке. А после завершения работы над картиной еще и сценарист Григорий Колтунов обвинил режиссера в искажении сценарного замысла…

Следуя канонам русской довоенной режиссуры, и в частности постановке Якова Протазанова, экранизировавшего лавреневскую повесть в 1927 году, Чухраю удалось не только проявить творческую самостоятельность в подходе к материалу, но и во многом превзойти своего знаменитого предшественника: в сюжете о любви девушки-красноармейки и белогвардейского офицера проблема политического противостояния «красных» и «белых» отошла на второй план, уступив авансцену «противостоянию-притяжению» молодых людей, экзотический роман которых на пустынном острове в Каспийском море пришел к такой трагической развязке.

Благодаря повести Бориса Лавренева, на которую обратил внимание дебютант Григорий Чухрай, на наш экран проникла любовь к врагу, незваная, отчаянная и обреченная. Поручик Говоруха-Отрок изначально приговорен не от того, что попался красным, не от того, что сохранил верность белым, и даже не от того, что он аристократ, а за то, что именно его, такого, как есть, полюбила красноармеец Марютка. Рано или поздно ей все равно пришлось бы спрятать, уничтожить эту постыдную любовь, рано или поздно прогремел бы этот выстрел. То, что он прозвучит, заявлено уже в самом названии фильма. И эти цифры, как рок, висят над повествованием. В нашем кино трудно найти другой сюжет, так близко стоящий к классической трагедии, с ее чистым подобием жизни как таковой, с неотвратимым приговором, вынесенным в самом начале, и с отсрочкой, предоставленной чувству. Когда картина вышла на экраны, симпатии советских зрителей, как и предполагал Рошаль, оказались целиком на стороне классового врага, а история любви главных героев стала доминирующей, затмив идейную линию картины.