Вячеслав Козляков - Царица Евдокия, или Плач по Московскому царству

Когда в 1770-х годах появилась первая биография царицы Евдокии Федоровны, составленная шевалье Шарлем д'Эоном, то она стала попыткой поколебать образ Петра-героя и вернуться к образу варвара и деспота. Кавалер д'Эон, часть жизни проживший в женском платье, — персонаж совершенно фантастический по обстоятельствам своей биографии (впрочем, большей частью беллетризованной). Его занесло в Россию в конце царствования Елизаветы Петровны ветрами авантюрного века дворцовых тайн. Сообщая среди других «литературных забав» историю первой жены Петра — Евдокии Лопухиной, шевалье д'Эон писал, что историки буквально «приговорены сказать столь мало» о ней и «не с той искренностью и участием, какие заслуживают ее страдания». Одним из первых он нарушал это молчание, сообщив европейскому читателю о «поразительном примере» в ее истории: «Бессмертная слава этого героя, сковывающая, несомненно, его будущих историков, не может удержать нас от рассказа с женщине, которая первой была избрана разделить с ним трон. Правда, рассказ этот нельзя читать без слез и возмущения им, иначе прославленным, виновным в жестокости обращения с ней. Но есть ли хоть кто-нибудь из их собственного народа, даже самый ревнующий его славе, кто мог бы решиться отчетливо обвинить его в бесчеловечности, сколь бы далекой и не касающейся никого теперь была слава этого героя»{330}.

Шарль д'Эон сообщал общеизвестные факты, повторяя в деталях рассказ упомянутого свидетеля событий в России Франца Вильбуа. Обстоятельства жизни бедной царицы Евдокии опять пытались использовать в своих интересах, чтобы подчеркнуть деспотизм Петра. Хотя все, что в Европе знали о царице Евдокии, сводилось к яркой, но выдуманной картине казни Глебова, обличавшего перед смертью тирана Петра I и хранившего верность своей даме. Кавалер д'Эон успешно повлиял на изменение взглядов европейского читателя на русского императора Петра; не случайно именно с этим, склонным к авантюрам автором связывают появление так называемого «завещания Петра Великого»[58]. Впоследствии, после яркого фейерверка идей века Просвещения, уже не слишком интересовались тем, что русский царь Петр сделал для сближения России с Европой. В повестке дня встал другой вопрос — о том, как созданная им империя стала угрожать Европе и миру.

Переход от увлечения Петром-героем к восприятию Петра-человека произошел в России в XIX веке{331}. Хотя уже свидетели открытия в 1775 году памятника Петру I — грандиозного Медного всадника — задавались сложными вопросами. Историограф Михаил Михайлович Щербатов соглашался с огромным влиянием Петра I на Россию и даже придумал интересный образ: «И можно сказать, что слава есть Петра Великого, яко некоторая великая река, которая, что более удаляется от своего начала, то пространнее становится». Но видя пороки «самовластия» Петра I, Щербатов все же не уходил в сторону, как многие, а пытался объяснить их. Про неудавшийся брак царя Петра и царицы Евдокии он говорил так: «Если бы в первой своей супруге нашел себе сотоварища и достойную особу; но не имея сего, неудивительно есть, что, возненавидя ее, сам в любострастие ввергнулся»{332}.

Другой знаменитый историограф начала XIX века, Николай Михайлович Карамзин, не успел написать историю царствования Петра, но он тоже много думал о значении этой эпохи для России. Полнее всего его мысли выражены в известной «Записке о древней и новой России» (1811): «Славя славное в сем монархе, оставим ли без замечания вредную сторону его блестящего царствования? Умолчим о пороках личных; но сия страсть к новым для нас обычаям преступила в нем границы благоразумия». Правда, историограф нашел изящный выход для оправдания Петра: «Но великий муж самыми ошибками доказывает свое величие: их трудно или невозможно изгладить — как хорошее, так и худое делает он навеки. Сильною рукою дано новое движение России; мы уже не возвратимся к старине!..»{333}Очень знакомое заключение, похожее на известную пословицу «лес рубят — щепки летят»…

В 1840-х годах отношение к Петру I разделило славянофилов и западников, а когда пришло время Великой реформы 1861 года, наконец, осознали очевидное: в истории Петра Великого до тех пор не было истории народа. И тогда прозвучал голос Михаила Ивановича Семевского, с пафосом вопросившего о судьбе многих современников царя, включая его жену царицу Евдокию: «В самом деле, за громкими и славными победами Петра, за дивным основанием пышного города на тряских болотах, в пыли, поднявшейся при ломке всего старого, за пристройками и постройками нового здания, пышными декорациями всевозможных учреждений, пересаженных с иноземной почвы, мы решительно не видим того народа, ради которого делалось все это. Где же он, со своим своеобразным взглядом на вещи? Что не слыхать его толков и рассуждений по поводу преобразований? Как принимает он тот либо другой указ, что толкует он об этом нововведении, о начатой войне, о заключенном мире, о казнях стрельцов, о заточении царицы Авдотьи, о казни царевича Алексея, о лютых истязаниях сотен людей, его явных и тайных сторонников и согласников? Как принимает этот народ указы о перемене одежд, нравов и обычаев, освященных давностью и духовными властями? Как принимает этот народ вести о неудачах царских, о его немощи; насколько он понимает его великие идеи, насколько сочувствует им?..»[59]

Историографические бои Семевского и других историков с «устряловщиной» и увлечением одними великими деяниями «преобразователя» Петра ныне стали анахронизмом. В итоге возобладал эпический взгляд Сергея Михайловича Соловьева, высказанный им в «Публичных чтениях о Петре Великом» в 1872 году: «Народ собрался в дорогу и ждал вождя», и «вождь явился» в лице Петра{334}. Соловьеву первому удалось показать, что реформы Петра не были каким-то разрывом с предшествующим ходом истории, а отвечали уже сформировавшимся задачам развития Московского царства. Вторил ему Сергей Федорович Платонов, для которого тоже было очевидно, что «реформы Петра по своему существу и результатам не были переворотом; Петр не был “царем-революционером”, как его иногда любят называть»{335}. Пройдет еще немного времени, и поэт Максимилиан Волошин усомнится в этих трактовках и напишет в «России распятой» с высоты опыта человека, пережившего революционный переворот в начале XX века: «Великий Петр был первый большевик…» И снова иначе стал рассматриваться вопрос о цене Петровских реформ, допустимости любых жертв на пути к «новому строю».

«Бои» вокруг Петра Великого и оценки его реформ уже не прекратятся никогда, так как его имя является одним из оснований национального исторического мифа. Какое же место должна занять царица Евдокия в этих спорах? Ведь каждый раз, на очередном повороте истории, очень многое сходилось именно на ней — последней царице Московского царства. Проявившееся на страницы трудов историков второй половины XIX века сочувственное внимание к сложной истории первой жены царя Петра Великого стало на какое-то время общепринятым, а потом опять ушло. Почему же все-таки это случилось?