Михаил Люстров - Фонвизин

Как бы то ни было, в своих письмах и Взяткин, и Его Превосходительство*** не лицемерят и высказываются о своих намерениях весьма откровенно. Другой, не менее искренний судья — Сорванцов разоблачает себя в так называемом «Разговоре у княгини Халдиной». Из письма Стародума «сочинителю „Недоросля“» следует, что посетивший его приятель, носящий характерное имя Здравомысл (по наблюдению А. С. Пушкина, этот герой «напоминает Правдина и Стародума, хотя в нем и менее педантства»), за день до этого стал свидетелем прелюбопытной беседы глупой княгини Халдиной с образцовым, на ее взгляд, дворянином Сорванцовым и пересказал ее своему почтенному другу. Стародум сделал из рассказа Здравомысла сцену из комедии и отправил ее для публикации в «периодическом творении».

Превращение описания разговора в сценический диалог выглядит необоснованным, но легко объясняется: ведь письмо Стародума представляет собой фрагмент незаконченной комедии Фонвизина, дошедшей до нас под названием «Добрый наставник». В первом явлении первого действия этой пьесы некая не названная по имени княгиня обсуждает со своей служанкой полюбившегося ей князя Честона, ненавистного ей «почтенного старичка» господина Праводума, своего брата — «мужика бешенного» господина Прямикова и симпатичного ей унтер-офицера Дурашкина, жениха племянницы княгини. Накануне вечером трижды вступавшая в брак, по этой причине утратившая право на новое замужество, но вновь влюбленная княгиня посетила родную тетушку Дурашкина, генеральшу Халдину, просидела там до «двух часов за полночь» и, не сумев вызвать у Честона ответного чувства, была «принуждена оставить князя тут за картами» (в том, что честный человек может быть игроком, большой любитель карточной игры Фонвизин не сомневается ни секунды). Во втором явлении на сцене появляется вчерашний карточный противник Честона Сорванцов, и его разговор с княгиней совпадает с началом сцены, записанной Стародумом для журнала «Друг честных людей» (с той разницей, что в журнальном варианте княгиней становится названная раньше генеральшей Халдина). Молодой повеса рассказывает наряжающейся в его присутствии собеседнице «коротехонькую» историю своей жизни. Оказывается, свои первые 18 лет Сорванцов «служил отечеству гвардии унтер-офицером», «сидя дома» и никаким наукам не обучаясь, затем неизвестно каким образом (по его воспоминаниям, «покойник батюшка и покойница матушка» писали письма и делали подарки некой петербургской «секретаря тетке») он «очутился в отставке капитаном», после смерти родителей Сорванцов стал наследником трех тысяч душ и поселился в Москве. Но вскоре на его непутевую голову обрушились несчастья одно страшнее другого: сначала московский мот и щеголь проиграл в карты половину своего имения, а затем, когда взявшийся за ум Сорванцов «вошел в коммерцию, стал продавать людей на службу отечеству», «чтоб сделать себе в Москве некоторую репутацию», «стал покупать бегунов», и его «ямской цуг был по Москве из первых», из вышеназванного «цуга выпрягли четверню и велели ездить парой».

В соответствии с императорским манифестом «О экипажах и ливреях, какие разных классов чиновникам дозволяется иметь», количество запряженных в экипаж лошадей ставилось в прямую зависимость от общественного положения его владельца: особы первых двух классов получали право «ездить шестью лошадями и с двумя верьшниками», третьего, четвертого и пятого классов — «шестернею без верьшников», шестого, седьмого и восьмого — «четвернею без верьшников», а обер-офицерам, к числу которых относился несчастный Сорванцов, дозволялось «ездить по городам в каретах и в санях парою без верьшников». О стремлении недостойных своего звания российских дворян любой ценой удовлетворить свое «любочестие» Фонвизин писал и раньше: оправдываясь в 1783 году перед «сочинителем „Былей и небылиц“» за свои неосторожные вопросы, он, между прочим, заявляет: «Я видел множество таких, которые служат или паче занимают места в службе для того только, что ездят на паре. Я видел множество других, которые пошли тотчас в отставку, как скоро добились права впрягать четверню». Запросы отставного капитана Сорванцова (в черновике комедии однажды ошибочно — ошибочно, потому что в рукописи это слово зачеркнуто — названного графом) выглядят куда внушительнее: не желая терпеть крайнее унижение, он «решился или умереть, или по-прежнему ездить шестеркой». С этой целью честолюбивый господин отправился в Петербург и сделал там блестящую карьеру: через полтора месяца его «преобразили» в надворные советники, а менее чем через год «перебросили» в коллежские. Теперь, «сделавшись судьей», Сорванцов спит во время заседаний и находится «накануне быть» статским советником, получив вожделенный чин, собирается выйти в отставку, отправиться в Москву и, пользуясь законным правом, «первые визиты сделать шестернею». «О если бы все дворяне мыслили так благородно, и лошадям было бы гораздо легче», — подытоживает его рассказ восторженная княгиня и тем заканчивает отрывок комедии «Добрый наставник».

По наблюдению Стародума, императорский указ, направленный против «день ото дня умножающейся» роскоши, можно обойти легко и быстро, благо надворный советник Взяткин имеет связи и готов предложить любому желающему свое посредничество. Правда, в начале 1788 года Взяткина уже нет на свете, его обнародованная переписка с «милостивым покровителем» происходила в 1777 году и, судя по всему, помочь страждущему Сорванцову он не имеет никакой возможности. Но ведь и «узаконение» «О экипажах», в течение нескольких лет после выхода которого благородный дворянин Сорванцов из отставного капитана превратился в статского советника, датировано 3 апреля 1775 года. Выходит, Взяткин устраивал судьбы своих компаньонов, а Сорванцов покупал чины в один и тот же 1777 год, и, следовательно, по мнению Фонвизина, расцвет мздоимства и взяточничества в екатерининской России пришелся на середину — вторую половину 1770-х годов, по официальному мнению, эпоху спокойствия, процветания и активной реформаторской деятельности императрицы (в 1775 году Ипполит Богданович писал об этом времени как о периоде «некоторого особого благополучия и спокойствия», «когда внешняя война престала, когда внутренние бунты и раздоры разрушены, когда утомленные ими народы отдыхают в недрах спокойствия и милосердия, когда изобилие, науки и художествы вновь обостряются и музам отверзается пространное поле, воспев победоносную государыню, прославить мир, тишину и блаженство ее подданных»). Другое дело, что о своем намерении «быть статским» в самом ближайшем будущем Сорванцов говорит в феврале 1788 года, через 13 лет после выхода манифеста, и тем самым приводит внимательного читателя в крайнее недоумение. Причем делает это не в первый раз: но если в «Недоросле» в рассказе Стародума об истории своей жизни путаница возникает из-за недостатка дат, то в «Друге честных людей» — из-за их явного избытка.