Сергей Бондарин - Парус плаваний и воспоминаний

Знакомых и друзей у Эдуарда Георгиевича встречалось немало. Паустовский тоже рассказывает о том, что чуть ли не каждый встречный на улицах Одессы был приятелем Багрицкого. Еще одна встреча — и я терпеливо ждал. На этот раз почтительный собеседник Эдуарда Георгиевича был уже пожилым человеком, с ним мальчик — лет десяти. В серых глазах Эдуарда, под длинной непокорной прядью я видел добродушную усмешку. Дяденька все норовил выдвинуть вперед мальчика, как оказалось, своего сынишку. У пожилого человека даже зарделись щеки. Отец положил руку на плечо ребенка, другой рукою слегка приподнял детское лицо. Простодушные глаза мальчика смотрели в серые, с ласковой усмешкой глаза Багрицкого. Отец сказал:

— Петя, запомни это знакомство. Запомни этого человека: это — поэт.

Отойдя несколько шагов, Эдуард проговорил своим хрипловатым астматическим баском:

— Шкраб. Мой гимназический надзиратель. Александр Васильевич, но не Суворов, — Рожкин. Вот послушай, случилась у нас с ним одна забавная история…

И Багрицкий рассказал мне происшествие на полянке.

Теперь можно представить себе, какое впечатление произвела на нас весть о том, что Багрицкий женился и до какой степени неожиданно и любопытно было появление у Багрицкого сына.

То, что мы увидели и узнали, и в самом деле мало походило на семейный образ жизни, на то, что случалось нам видеть до сих пор.

Я помню то особенное чувство, с каким я в первый раз подошел к младенцу… Удивительное тогда случилось происшествие! Это был первый и единственный случай, когда сын Эдуарда Георгиевича и Лидии Густавовны, Севка, внезапно попал как бы в счастливую сказку Андерсена.

Молодая семья — и скажем это без обиняков — по причине бедности кочевала с квартиры на квартиру. В какой-то особенно трудный момент она устроилась на антресолях в обширной коммунальной квартире. Антресоли помещались над ванной и уборной, и высокие окна были общие, благодаря чему в ванной хорошо было слышно, что делается на антресолях. И произошло вот что. Эдуард и Лида должны были одновременно уйти, младенец оставался, жильцы квартиры, бездетные супруги, вдруг услышали на антресолях плач ребенка, поднялись туда. Все, казалось, подтверждало, что перед ними подброшенное дитя: младенец лежал в корзине, никакой другой обстановки на антресолях не было. Не теряя ни минуты, бездетные супруги вынули младенца из соломы в корзине и унесли к себе. Когда мать вернулась и, встревоженная, наконец разыскала сына в одной из комнат квартиры, она не поверила своим глазам: младенец лежал на роскошной кровати, весь в пене кружев.

Лида даже испугалась, на минутку вообразив, что у нее хотят отнять ребенка. Но недоразумение разъяснилось, и соседям пришлось расстаться со своим коротким счастьем. Растревоженная мать успокоилась, тем более что Севку вернули ей в сказочном кружевном наряде. Но и это длилось недолго. Отец с непреклонной суровостью сказал:

— Немедленно все снять!

— Но почему же, смотри, Эдя, какой он стал хорошенький!

— Все снять немедленно и — на барахолку: ребенок не тех кровей.

И нужно сказать, больше никогда в жизни Сева Багрицкий не ходил в кружевах.

Думаю, простительно сделать это признание. Семья, которую друзья окрестили «святым семейством», не всегда бывала сыта. Случалось! Что поделаешь — случалось так! Случалось у многих. Но вот иное случалось не со всяким: с младенческих лет Сева слышал вокруг себя музыку поэзии, щебетанье птиц, голос отца, читающего стихи. Так повелось в «святом семействе» — и да будет это, как можно чаще, всюду, во всех семьях.

Люди спорили, но спор шел без ожесточения — спокойно, любовно, со знанием дела — о рыбах, о птицах, о стихах, о поэтах, о дальних странствиях на кораблях или на верблюдах, рассуждали о преимуществах продналога перед продразверсткой, радовались тому, что на базарных лотках стало больше рыбы, а по талону удалось получить подсолнечное масло. И это счастливое сочетание мило-невзыскательных житейских забот со взыскательным духом поэзии навсегда осталось главным в интересах семьи.

Севка рос. Уже давно он вышел из корзины. Никто не удивлялся, если позже — в Москве — за калиткой кунцевского дворика, занесенного снегом, он встречал шустрого бесстрашного Севку — босым или без шапки. Не удивлялся никто, если во время чтения стихов вдруг к нашим голосам присоединялся голосок Севки. А тут звучали голоса Сельвинского и Луговского, мягкие интонации Светлова, ясный молодой тенор Коли Дементьева. Удивительней было услышать еще позже, как нам тогда казалось, по прошествии многих лет, что Сева Багрицкий учится хорошо, еще год, два — и Сева кончит школу.

Эдуарда к этому времени уже Не стало. Лидия Густавовна и Сева продолжали жить в знакомой квартире, в «доме писателей», на Камергерском переулке, к тому времени переименованном в проезд МХАТа. В просторной солнечной комнате по-прежнему стояли аквариумы, над тахтой висел все тот же дворницкий коврик. Чайник вносила все та же ворчливая домработница Маша. С улыбкой вспоминали мы, как, добродушно поглядывая из-под чуба на Машу, не совсем опрятно жующую, Эдуард назидательно сказал:

— Маша, ешьте брынзу внутрь!

Так вот, Эдуарда Георгиевича уже не было…

Потом, когда уже вышел посмертный том стихотворений Багрицкого, уже вышла книга воспоминаний о нем, мы услышали о том, что у Севы не стало и матери. Лидию Густавовну арестовали — произошла тяжелая ошибка…

В квартире па шестом этаже остался один Сева.

Не стало рыбок. Не стало в комнате фантастического хрустального свечения аквариумов, озаряемых изнутри, но по-прежнему на коврике висела любимая фотография Эдуарда Георгпевича: в просторной рубахе с расстегнутым воротником, сложив на столе руки, сидит перед микроскопом несколько одутловатый, вдумчивый, спокойный человек с начесанной на лоб шевелюрой, на стене — ягдташ и охотничье ружье.

Сева из своей комнаты перетащился сюда, в комнату отца, по которой из угла в угол летал прирученный снегирь Федя.

Как жил Сева? Как он там жил, в опустевшей комнате, где все напоминало иную жизнь.

Вот тут и приходит на помощь маленькая книжечка под красной обложкой. Более чем через двадцать лет после смерти Багрицкого-младшего, его мать, Лидия Густавовна, и друг детства и юности Севы, Елена Георгиевна Боннэр, Люся, издали книжечку, составленную из стихотворений молодого поэта, из писем и страниц дневника. Вот заимствованное оттуда письмо тети Маши к Лидии Густавовне, о том, как они живут с Севой. Письмо написано рукою Севы под диктовку старенькой Маши:

«Здравствуй, дорогая, милая Лидия Густавовна!.. Долго ли мне с Севушкой пожить? Здоровье у меня очень слабое. Для него стираю, мою, ушиваю и собираю ему кое-что поесть… Купила ему уже трое ботиночек и три рубашки. Ваши-то он все износил, а некоторые раздал своим друзьям… Осенью Сева стал скучать и от скуки было женился, но скоро развелся… А наша законная невеста Люся живет в Ленинграде…»