Михаил Демин - Таежный бродяга

— Это кто ж тебе наболтал? — криво усмехнулся он. И пройдя вглубь комнаты, уселся на табурет.

— Да вот, сказали…

— Ну, было, было, — произнес он ворчливой скороговоркой, — было — верно… Сунулся по пьянке в петлю, хотел кончать с проклятой этой жизнью… Так ведь — не дали! Спасли! А кто их просил? Набежали люди, вызвали санитаров. Те меня сразу в больницу упрятали — к психам, под замок. Полтора месяца там держали, подлецы. Только вот нынче выпустили…

— Стало быть, ты прямо оттуда, из психлечебницы?

— А ты думал — с того света?

Он осмотрелся медленно. И словно бы тень прошла по его лицу.

— Я вижу, ты здесь прочно обосновался, — процедил он угрюмо. — Небось, был бы рад, если бы я и в самом деле — того… а? — И он подмигнул мне, оскалясь. — Только нет, я еще жив покуда. И место это — мое!

ПОТЕМКИ

Я ушел из театра — но бредовая моя жизнь на этом не кончилась, нет! Некоторое время я бил чечетку на городской эстраде (причем, должен был почему-то наряжаться то чертом, то женщиной, то голливудским злодеем!), а затем стал работать в контакте с гипнотизером… Тип этот демонстрировал примеры массового внушения — усыплял собравшуюся в зале публику. И это ему в самом деле удавалось! Но вовсе не благодаря гипнозу, а единственно потому, что он — с редкостной сноровкой — умел нагонять на зрителей смертную скуку. Моя задача как раз и заключалась в том, чтобы заранее подготавливать зал. Я выступал, как декламатор — читал многословные, специально подобранные, классические тексты. После меня выходил баянист и исполнял, пригорюнясь, что-нибудь протяжливое, минорное — из Римского-Корсакова, или Рахманинова. И уже потом появлялся маэстро в черной крылатке.

Подойдя к краю рампы, он раскланивался, вздымал демонически руки. И начинал заунывно вещать: "Вы весь день работали и устали и вот теперь вы отдыхаете. Там, снаружи, было шумно и холодно, а здесь, внутри — тихо и тепло. Вы можете расслабиться, забыть обо всем… Так забудьте! Отдайтесь чувству покоя! И слушайте не мои слова, а внутренний ваш голос, зовущий ко сну… Он зовет — и у вас уже смыкаются веки."

Если публика не поддавалась, не задремывала, он не отчаивался. И настойчиво продолжал ее убеждать… Но обычно особых убеждений тут не требовалось; намаявшиеся за день люди засыпали охотно! Они действительно ведь — работали и устали. И там, снаружи, было холодно, а здесь, внутри — тепло… И в конце представления зал дружно похрапывал, и жулик наш торжествовал, а мы с баянистом потешались, глядя на все это из глубины сцены.

Но однажды я заметил среди публики знакомые лица.

В зале сидел Скелет, работник управления внутренних дел, и рядом с ним — директор леспромхоза из Белых Ключей. И они не спали! И вид у обоих был весьма оживленный: Скелет указывал на меня пальцем, а директор шептал ему что-то…

И по давней своей, укоренившейся, звериной привычке, я сразу же отступил в тень, за кулисы, торопливо оделся — и бежал, не сказав никому ни слова.

Я бежал! И поскитавшись с неделю по городу, вернулся опять в инвалидную ночлежку… А куда еще я мог теперь деваться?

Возвращение было грустным. Выглядел я довольно жалко, и встретили меня там без прежнего воодушевления. (Вот тут я имел случай убедиться, сколь быстротечна и обманчива слава!) И Человек-Профиль, и глухонемая его помощница — оба они, каждый по-своему, — разочаровались во мне. И уже никто не предлагал мне отдельной комнаты… И я поселился внизу, на старом месте — в грязном, обшарпанном, полутемном своем углу.

Раньше я не обращал внимания на детали, не замечал по-настоящему, каков он, этот угол! Все здесь как бы освещалось надеждами… Теперь свет погас.

И наступили потемки.

Чтобы не голодать (и как-то все же расплачиваться за койку), я вынужден был отныне соглашаться на любую черную работу.

Я очищал от мусора территорию рынка, подрабатывал в качестве грузчика. Был момент, когда мне предложили заняться ловлей бродячих собак и кошек. Предложение было выгодным; платили в этой организации неплохо. И к тому же предоставляли бесплатную комнату… Но все-таки тут я восстал, воспротивился — и не польстился на выгоду.

— Не могу я ловить бездомных псов, — пояснил я, усмехаясь, я их жалею; я же ведь и сам такой, как они!

— Вот то-то и беда, что ты такой, — возразил мой собеседник. — Это точно. Мы все здесь видим, как ты живешь, куда катишься… Добром такая жизнь не кончится… Остановись! Одумайся! И иди — пока есть свободное место — к нам. Вливайся в здоровый коллектив.

— Нет, к вам я — погожу.

— А на что ты еще годен? На что рассчитываешь-то?

— Не знаю…

Человек, с которым я толковал, был с седой неряшливой бородой, в брезентовом плаще — нараспашку. От плаща остро пахло псиной, навозом, какой-то сладковатой гнилью… Мы сидели, потягивали пивко. Потом он допил кружку — и ушел, отдуваясь, стуча тяжелыми сапогами.

А я остался сидеть, облокотясь о столик и задумчиво грызя папироску.

Разговор этот происходил в небольшой закусочной, неподалеку от ночлежки… Я был в закусочной своим человеком — заглядывал сюда частенько и пасся здесь; помогал по хозяйству колол для кухни дрова.

Работал я тут не за деньги — а за харчи. И не зря; кормили меня, надо сказать, отменно!

В ту пору только начала внедряться новая практика самообслуживания. И маленькое это заведение являлось первым во всей Сибири образцом послесталинского западного модерна… Посетители — теснясь и робея — подходили с подносами к раздаточному окошку и получали там горячую еще и холодную закусочку. Раздавала все это Настя, бойкая бабенка — румянолицая, белозубая, с тугими бронзовыми кудряшками волос и смешливыми ямочками на щеках… И когда подходил к ней я — она заметно оживлялась, наваливала мне всегда тройную порцию пельменей и ставила на поднос бутылку пива и большой, запотелый от холода, граненый стакан перцовки. Перцовка с пивом — это был высший шик!

За пределами кухни я Настю не встречал; видел ее только в окошке. И оттуда она посылала мне лукавые свои улыбочки… И порою, в минуты затишья мы с ней шутили, переговаривались.

— Вот уже май кончается, — как-то сказала она, — а тепла все нет. Этот ветер проклятый… Ночью проснешься — он воет в трубе, тоску нагоняет.

— А ты спишь-то — одна? — спросил я.

— Одна, — кивнула она, потрепетав ресницами.

— Что ж так? Ведь скучно, небось, холодно?

— А ты бы хотел меня погреть? — прищурилась Настя.

— Почему бы и нет, — сказал я, — попробуем, а?

— Одна вот так попробовала, да вдруг родила, — рассмеялась она. И потом, посерьезнев: — Ладно. Мы закрываемся в одиннадцать… Жди меня у цветочного магазина — знаешь? Я там рядом живу.