Джузеппе Гарибальди - Джузеппе Гарибальди. Мемуары

Мы пришли в Риети, где Легион был окончательно экипирован. Но оказалось невозможным раздобыть ружья, чтобы вооружить всех бойцов. Видя бесполезность всех наших просьб, я приказал сделать пики и раздать их тем, у кого не было другого оружия.

В Риети к нам примкнули Даверио[201], Уго Басси[202] и несколько закаленных бойцов, среди них братья Молина, а также Руджеро, проявившие себя как прекрасные офицеры в боях, в которых участвовал Легион.

Численность нашего отряда росла и улучшалась его организация. Однако римское правительство не нуждалось в настоящих бойцах, и подобно тому как раньше оно ограничило численность Легиона пятьюстами бойцами, так теперь оно требовало от меня, чтобы в нем было не более тысячи человек. Так как я уже набрал несколько большее количество, то для того, чтобы всех удержать, мне приходилось урезывать даже офицерам и без того их скромное жалование. Но ни одного слова неудовольствия не раздалось в рядах моих великодушных товарищей по оружию. Пребывание в Риети я использовал для обучения моих легионеров; кроме того, были приняты меры для защиты границы против попыток Бурбона, который уже сбросил с себя маску и выступил открытым противником свободы Италии[203]. Избранный в Мачерате в Учредительное собрание, я отправился в Рим для участия в его работе[204]. 8 февраля 1849 г. в 11 часов вечера я имел счастье одним из первых подать свой голос за республику, провозглашенную почти единогласно, за славной памяти республику, которая так скоро должна была пасть жертвой иезуитизма, связанного, как всегда, с европейской автократией.

Это было 8 февраля 1849 г. Меня, страдавшего от ревматизма, внес на своих плечах в зал римского собрания мой адъютант Буэно. 8 февраля 1846 г. я почти в тот же час вынес на своих плечах немалое количество моих стойких легионеров со славного поля битвы в Сант-Антонио; затем мы усадили их на лошадей, чтобы проделать трудный, но славный переход в Сальто.

Теперь я присутствовал при возрождении величайшей из республик — римской — на арене величайших событий в мире — в Риме! Сколько надежд, какие перспективы! Итак, не были пустой фантазией мои ранние мечты — этот вихрь идей и пророчеств, воспламенявших мое юношеское воображение, когда я, тогда еще восемнадцатилетний, впервые бродил среди развалин великолепных памятников Вечного города. Не были фантазией эти надежды на возрождение родины, заставлявшие меня трепетать в дебрях американских лесов, среди бурь океана и побуждавшие меня выполнить свой долг в отношении угнетенных, страдающих народов!

В том самом зале, в котором некогда, во времена величия Рима собирались старые трибуны, свободно собрались мы, быть может не совсем недостойные наших праотцов, если нас вдохновлял гений, которого они имели счастье знать и восторженно приветствовать[205]. И вещее слово Республика вновь раздалось в священном зале, как в тот день, когда из него навсегда были изгнаны цари!

Итак, завтра в Капитолии, на форуме будет провозглашена республика — народом, который страдал столько веков, но не забыл, что он потомок величайшего народа в мире.

Тем временем по ту сторону Альп хвастливые шовинисты[206] уверяли, что итальянцы не умеют сражаться, что они не заслуживают быть свободными. Предводительствуемые священниками, они двинулись на Римскую республику, чтобы обмануть и уничтожить ее[207].

Единение Италии напугало автократическую и иезуитскую Европу, особенно наших западных соседей, политики которых объявили господство в Средиземном море своим законным и неоспоримым правом, не принимая в расчет многочисленных наций, имевших больше прав, чем они.

Из-за наших злополучных внутренних раздоров они сумели разложить нашу среду и с лицемерием иезуитов, с которыми они связаны, расточить наше добро. Но никто не лишит нас права бросить им в лицо правду об их лживых приемах и заставить их признаться по крайней мере в том, что они страшатся увидеть нас снова сплотившимися в древнем и могучем союзе.

Ныне, подобно нам, они являются вассалами этого шутовского императора[208], который правит ими, который хочет добиться уважения всех наших мелких деспотов и преступное господство которого будет в конце концов ниспровергнуто в прах мечом вечной справедливости.

После провозглашения Римской республики я вернулся из Рима в Риети. В конце марта пришел приказ выступить с Легионом в Ананьи. В апреле стало известно, что французы находятся в Чивита-Веккье. После занятия ими этого приморского города, который мог бы защищать себя, если бы не обман одних и глупость других, стало очевидным, что французы намереваются идти на Рим[209].

В это время генерал Авеццана[210] прибыл в Рим, где занял пост военного министра. Я не был знаком с Авеццана лично, но то, что мне было известно о его качествах и его военной деятельности в Испании и Америке, заставляло меня питать к нему глубокое уважение. Его появление во главе военного министерства исполнило меня большими надеждами, которые не обманули меня. Первое, что он сделал, — это прислал мне пятьдесят новых ружей, а ведь до этого момента я не мог получить ни одного, несмотря на частые просьбы. Вскоре пришел приказ двигаться к Риму, которому угрожали солдаты Бонапарта.

Не нужно говорить, с какой готовностью мы поспешили на защиту города великих воспоминаний. Легион, состоявший, когда я выступил из Генуи, из шестидесяти человек, насчитывал теперь около тысячи двухсот. Правда, мы прошли немалую часть Италии, но если учесть, что от нас повсюду отворачивались правительства, что на нас клеветали так, как только могут клеветать священники, что мы нуждались в самом необходимом и большую часть времени не имели оружия, если учесть все лишения, которые расхолаживали добровольцев и затрудняли их организацию, если учесть все эти трудности, то численность бойцов Легиона могла внушать удовлетворение. Мы пришли в Рим и разместились в покинутом монахинями монастыре Сан-Сильвестро.

Глава 8

Оборона Рима