Фернандо Пессоа - Книга непокоя

На стуле, о который я облокачиваюсь, я забываю о жизни, что гнетет меня. У меня болит только то, что всегда болело.

Не будем касаться жизни, даже кончиками пальцев.

Не будем любить, даже мысленно.

Пусть ни один женский поцелуй не станет нашим ощущением.

Мэтры болезненности, давайте совершенствоваться в разочаровании. Любопытные к жизни, давайте подсматривать у всех заборов, заранее зная, что ничего нового или красивого мы не увидим.

Ткачи безнадежности, давайте ткать только саваны, белые – для тех иллюзий, которых у нас не было, черные – для тех дней умирания, пепельные саваны для движений и поступков, о которых только мечтали, королевские пурпурные саваны – для наших бесполезных ощущений.

В дубовых рощах и долинах и по берегам… болот, охотятся зверобои на волка, и на косулю… и на дикую утку тоже. Давайте ненавидеть их, не потому что охотятся, но потому что наслаждаются (и мы не наслаждаемся).

Пусть будет наше лицо освещено лишь бледной улыбкой, как у того, кто сейчас заплачет, пусть взгляд будет тусклым, как у того, кто не хочет видеть презрение, разлитое по всем чертам, как у того, кто презирает жизнь и живет ею лишь затем, чтобы было что презирать.

И пусть живет наше презрение к тем, кто работает и борется, и ненависть к тем, кто ждет и надеется.

Я почти убежден, что никогда не бодрствую. Я не знаю, сплю ли я, когда живу, живу ли я, когда сплю, или не пересекаются ли во мне сон и жизнь, формируя мое сознательное существо.

Порою, в момент активности, когда я, несомненно, так же понятен самому себе, как и все другие, приходит ко мне странное ощущение сомнения; я не знаю, существую ли, допускаю, что я лишь сновидение других, представляю себе, почти материально, что я персонаж какого-то романа, плывущий по волнам жанра в реальности, созданной из большого повествования.

Часто я замечаю, что определенные персонажи романа приобретают для нас выпуклость, которой никогда не достигают наши знакомые и друзья, те, кто говорит с нами и слышит нас в жизни видимой и реальной. И это заставляет меня мучиться одним вопросом: а не является ли все в этом общем итоге мира полунеясной серией снов и романов, словно коробочки одна в другой.

Если я думаю, мне все представляется нелепым; если чувствую – странным; если желаю, то чего-то в себе самом. Действуя, замечаю, что это не я. Если мечтаю, кажется, что мне это описывают. Если чувствую, кажется, что меня изображают. Если желаю, кажется, что меня помещают в повозку, как товар, и что я следую туда, куда не хотел.

Какой беспорядок во всем! Насколько видеть – лучше, чем думать, и читать – лучше, чем писать! То, что я вижу, возможно, меня обманывает, однако я не считаю это своим. То, что я читаю, меня, возможно, и угнетает, но меня не расстраивает, что это написано. Все, о чем мы думаем сознательно, как существа духовные, приносит нам боль. Даже если день великолепнейший, я не могу прекратить думать так… Думать или чувствовать или есть что-то третье между сценариями, отложенными в сторону? Скука от сумерек и от беспорядка, закрытые веера, усталость оттого, что обязан был жить…

Мы проходили еще юношами под высокими деревьями под смутный шепот леса. Поляны, внезапно и случайно возникающие по пути, лунный свет превращал в озера, и берега, запутанные ветками, были ночью более, чем сама ночь. Бродячий легкий ветерок больших лесов вздыхал между деревьями. Мы говорили о вещах невозможных; и наши голоса были частью ночи, лунного света и леса. Мы слушали их, словно чужие.

Было тревожно в неизвестном лесу без дорог. Там были тропинки, что мы нехотя знали, и наши шаги змеились на них между брызгами теней и смутной духовой музыкой лунного света, грубого и холодного. Мы говорили о невозможных вещах, и весь реальный пейзаж был тоже невозможным.

Мы обожаем совершенство, потому что оно недостижимо; оно вызывало бы у нас отвращение, если бы мы им обладали. Совершенное бесчеловечно, потому что человеческое несовершенно.

Глухая ненависть к раю – это желание, подобное желанию несчастного бедняка иметь поле на небе. Да, ни восторги, вызванные предметами отвлеченными, ни чудеса абсолюта не могут очаровать чувствующую душу, зато могут родные края и склоны гор, зеленые острова в синих морях, пути через рощи и вольные часы отдыха в старинных поместьях, хотя бы и не принадлежащих нам. Если не будет земли на небе, уж лучше, чтобы вовсе не было неба. Пусть все будет ничем и пусть окончится роман, не имевший завязки.

Чтобы добиться совершенства, нужен сверхчеловеческий холод; и нет поэтому человеческого сердца, которое бы любило собственное совершенство.

Мы поражаемся одержимости совершенством у великих художников, высоко чтим ее. Мы любим их приближение к совершенному, однако любим его, потому что это только приближение.

Если бы я написал «Короля Лира», угрызения совести терзали бы меня до конца жизни: эта вещь так велика, что ее недостатки, малейшие погрешности увеличиваются непомерно. Это не пятна на солнце; это разбитая греческая статуя. Все написанное по́лно ошибок, нарушений перспективы, невежества, признаков плохого вкуса и невнимания. Создать произведение искусства, достаточно масштабное, чтобы оказалось великим, и достаточно совершенное, чтобы оказалось прекрасным, не под силу никому, ведь никто не может быть ни столь гениальным, ни столь удачливым. То, что не может быть создано на едином дыхании, неизбежно страдает от перемен нашего душевного состояния.

Если я думаю об этом, мое воображение ввергает меня в уныние, внушает болезненную уверенность, что никогда я не смогу сделать ничего хорошего и полезного во имя Красоты. Чтобы добиться Совершенства, нужно быть Богом. Любое наше усилие длится определенное время; за это время наша душа переживает различные состояния, и каждое нарушает индивидуальность произведения. Когда мы пишем, мы уверены только в том, что пишем плохо; единственное произведение, великое и совершенное, – то, которое никогда и не мечтаешь создать.

Прислушайся ко мне снова, и я посочувствую тебе. Услышь все это и скажи мне потом, разве мечта не более ценна, чем жизнь? Труд никогда не дает результата. Усилие никогда не достигает цели. Только воздержание благородно и высоко, потому что оно есть постижение, и осуществленное творение – всегда смешная тень мечты об этом творении.

Иметь возможность писать на бумаге словами, которые потом можно было бы читать вслух и слушать, диалоги персонажей моих воображаемых драм! Эти драмы представляют собою совершенное действие без единого нарушения, это диалоги без недостатков. Но не вырисовываются во мне ни действие в своей протяженности, чтобы я мог планировать его осуществление; ни сами слова, субстанция этих интимных диалогов, чтобы, внимательно их прослушав, я мог «перевести» их в письменную речь.