Слезы пустыни - Халима Башир
Я испытующе посмотрела на него:
— А что, если они подстроят мне какую-нибудь гадость? Ты сумеешь чем-нибудь помочь?
— Да, поговорю кое с кем. Но гораздо лучше не лезть на рожон. Ты женщина — ты же не хочешь, чтобы все кончилось дракой с этими.
Я решила последовать совету Османа и избегать открытой конфронтации. За три месяца, что я жила в Маджхабаде, через медпункт, по моим подсчетам, прошли десятка два бойцов загава. Нередко я промывала и перевязывала их раны и, что еще важнее, отправляла повстанцев обратно в саванну с наборами медикаментов. Моя деятельность слишком много значила, чтобы прекратить ее, но нужно было подумать над более тщательной конспирацией.
Я решила, что отныне раненым бойцам можно будет приходить только ночью и только в дом Абахера и Асии. Я устрою там импровизированный медпункт, медикаменты будут у меня под рукой. Тот, кто донес на меня, больше ничего не пронюхает. Как я уже говорила, Саид был вне подозрений — кроме всего прочего, он дружил с Абахером, оба знали, чем я занимаюсь, и даже в какой-то мере сами были в этом замешаны. Но ведь кто-то шпионил за мной, и нужно было найти способ расстроить его планы. Использование дома в качестве базы может отлично сработать.
Две недели спустя мы с Саидом сидели перед медпунктом за утренним чаем. Деревня казалась странно, до жути тихой — она словно затаила дыхание, чего-то ожидая. Мы обсуждали, какие материалы нам нужны для медпункта, когда издалека, со стороны базара, донесся отдаленный шум. Я услыхала слабые крики и топот — казалось, бежала целая толпа. На мгновение я со страхом подумала, не нападение ли это, но тогда наверняка была бы пальба.
Внезапно я увидела массу людей, хлынувшую с базара. Все, как один, они повернули и помчались в нашем направлении.
Некоторые несли на руках что-то тяжелое. Издалека я не могла рассмотреть точно, но мне показалось, что ноша имела человеческие очертания. Когда толпа приблизилась, стало ясно, что это были девочки из деревенской школы. Я увидела их мотающиеся головы и развевающиеся на ветру бежевые нянджуры[9].
Саид и я обменялись тревожными взглядами. Что же это такое делается? Тела наплывали колышущейся, паникующей массой. Саид и я пошли им навстречу. Я уловила боль и ярость на лицах взрослых, услышала жалобные крики девочек. Я заметила одну из учительниц — та казалась помешанной: царапала лицо, рвала на себе волосы. Когда толпа обступила нас, я заметила, что нянджуры школьниц разодраны, перепачканы и залиты кровью.
Господи, что случилось? Что случилось? Ради всего святого, что случилось?
Теперь крики раздавались повсюду вокруг меня — они сбивали с толку и оглушали. Я пыталась понять смысл слов.
«…звери…»
«…напали на школу…»
«…чудовища…»
«…это дьяволы…»
«…дети…»
«…изнасиловали…»
«…погублены…»
«Джанджавиды! Джанджавиды!»
За меня отчаянно цеплялись чьи-то руки, меня потащили назад, в процедурную. Когда я взяла первую из девочек и положила на кровать окровавленное тело, мне показалось, что я тону.
19
Черные псы и рабы
Иди ко мне, дитя мое,
У меня есть сердце для тебя.
Иди ко мне, дитя мое,
У меня есть слезы для тебя…
Никогда, даже в темнейшем, чернейшем кошмаре, я не представляла, что когда-нибудь стану свидетелем такого ужаса. Что происходит в моей стране? Куда исчезли любовь, добро, человечность? Кто впустил дьявола и дал ему эту неограниченную власть? Как могут люди быть такими чудовищами? Ведь они взрослые, а это — маленькие дети… Неужели у них нет своих детей? Неужели они сами никогда не были детьми? Неужели у них нет ни сердца, ни невинности, ни любви взрослого к ребенку? Да люди ли они на самом деле?
Эти мысли проносились у меня в голове, когда я помогала уложить на кровать первую девочку, чтобы посмотреть, что с ней сделали арабы — джанджавиды. Пока я в ужасе рассматривала ее обмякшее тело, плач, бессильный вой вырывался из глубины ее горла — снова, и снова, и снова, и снова. Такого я не слышала никогда — глухие рыдания о попранной невинности, о невинности, навсегда утраченной. И этого я не забуду до самой смерти.
Но несмотря на шок, растерянность, эмоциональную травму, медик во мне взял верх. Я протянула руку к лицу малышки — одна сторона опухла и была вся в крови — и прощупала рану, нанесенную каким-то тупым инструментом, вероятно прикладом винтовки. Нужно было наложить швы. Но обнаружились и другие, более срочные проблемы. Я проверила глаза девочки: безжизненные, остекленевшие от шока. Невидящие. Но она, по крайней мере, оставалась в сознании. Я прощупала пульс — неровный, но все же сильный. И я поняла, что она будет жить. Она будет жить — если мне удастся остановить кровотечение.
Я приподняла ее нянджур, склизкий от застывшей крови, и со всей возможной осторожностью попыталась раздвинуть дрожащие окровавленные колени. Мягкая детская кожа бедер была иссечена крестообразными порезами, словно девочку терзала стая диких зверей. Я чувствовала, как коченеет ее тело, как напрягаются и сопротивляются мышцы ног. Леденящий кровь бессильный вой поднялся до испуганного вопля.
Я чувствовала, как паника волна за волной захлестывает ее — нет, нет, нет, нет, только не это, только не это, только не это опять.
Я попыталась успокоить ее.
— Прости, сестренка, но мне нужно посмотреть. Я доктор Халима, из больницы. Мне нужно посмотреть, мне нужно… Но я не сделаю тебе больно, не сделаю ничего гадкого, обещаю.
Она повернула ко мне голову, но глаза ее оставались остекленевшим слепком, и крики не смолкали. Она ушла в некое сокровенное место, сказочную картину детской невинности, где ужасы не могли добраться до нее. А я тащила ее назад, в чудовищное настоящее. И все же мне необходимо было осмотреть ее, потому что она истекала кровью, а потом решить, как лучше ей помочь. Умом я понимала, что произошло, но сердце отказывалось это принять. Я придумала, как поступить, но страшилась собственной затеи.
Я посмотрела на ее родителей. Лицо отца было залито слезами — он плакал открыто и безудержно, молодой загава, парализованный душевной мукой и болью за свою восьмилетнюю малышку. Я тронула его руку и жестом указала на дочь:
— Говори с ней. Ты должен говорить с ней. Скажи ей, что ты здесь. Скажи, что ничего
