Две жизни одна Россия - Николас Данилофф
А сейчас у меня была уйма времени — слишком много!.. Ночь окружала меня, как бесконечная, безлюдная пустыня, и я снова и снова обращался мыслями к
Фролову, чтобы хоть бы он составил мне компанию. Точно так же, как он вязал и вновь распускал носки, чтобы не сойти с ума, я перебирал в уме, связывал и разъединял периоды и факты его жизни, чтобы сохранить свою, пытался как можно глубже проникнуть в его характер, понять до конца. Но если найденные мною документы и рукопись Манганари снабжали меня все новыми фактическими данными, то в остальном, увы, приходилось целиком полагаться на силу воображения.
В эту ночь и в другие тюремные ночи передо мной, как страницы альбома со старыми фотографиями, разворачивались сцены из жизни Фролова в Сибири, в других местах.
Я листал и переворачивал страницы до тех пор, пока они не рассказали мне все, что могли, пока Александр Фролов не стал для меня таким живым и реальным, что его освобождение из тюрьмы показалось мне моим собственным освобождением.
Лето, 1836.
ГОРА ВЗДОХОВ
С гребня горы Фролов оглядывал долину — место своей предстоящей ссылки. Она простиралась, насколько мог видеть глаз. Его взгляд задержался на густо растущих березах и соснах, на быстром Енисее, чьи берега были усеяны дикими ирисами, багряной медуницей, незабудками. Вдалеке виднелись снежные вершины Саян, там проходила южная граница с Китаем.
С июня, когда Фролова отпустили из Петровского Завода, началась его "вечная ссылка". С группой заключенных он был отправлен в Иркутск, где его уже ожидал стражник-казак Соловьев, чтобы препроводить в Минусинск. Но и там задержались всего на одну ночь двинулись верхом на лошадях дальше на юг. После многочасового перехода, когда пришлось в конце концов спешиться и вести коней в гору на поводу, они добрались до вершины горы и остановились там. Фролов был не первым, кто с этого места, называемого Думная гора, с тревогой оглядывал открывшееся пространство.
Его огромность вселяла беспокойство, и Фролова охватило странное желание вернуться обратно, в Петровский Завод, который казался сейчас чуть ли не родным домом. А ведь как радовался он, когда генерал Лепарский получил наконец разрешение из Петербурга отправить его в эту часть Южной Сибири; как мечтал поскорее начать новую жизнь. Но, выйдя в последний раз за тюремный частокол, он ощутил в душе пустоту. Где еще найдет он таких товарищей, с которыми только что расстался? Он оставил там многих друзей, но особенно горько было ему расставаться с доктором Вольфом. Когда они обнялись после прощального ужина, Фролов почувствовал, что больше им уж никогда не встретиться. (Он оказался прав: доктор Вольф скончался в Тобольске в 1854 году, завещав своему любимцу две тысячи рублей.)
Фролов поглядел на вьючную лошадь, нагруженную двумя мешками с его поклажей, и со вздохом подумал, будет ли этого достаточно для начала новой жизни в селе Шуша. Правда, за время пребывания в своей Малой Артели он овладел несколькими профессиями: плотника, сапожника, мастера по дереву и металлу. Но все же все его пожитки (они были внесены в список, переданный сельским властям) состояли всего из нескольких кастрюль, одной серебряной ложки, одного одеяла, четырех подушек, нескольких простыней и полотенец, пары зимних и пары летних брюк, пары сапог, меховой куртки, двух рубашек, двух носовых платков и пяти пар кальсон…
Он знал уже кое-что об этом селе из тайных писем подполковника Петра Фаленберга, тоже декабриста, сосланного туда три года назад. Здесь было шестьдесят дворов со смешанным населением из хакасов, киргизов и русских, которые добывали себе хлеб насущный тем, что работали на земле, а также возили по Енисею пшеницу, изделия из железа и золота в города Минусинск и Красноярск. В селе была одна церковь, но не было ни школы, ни врача.
Фролову предстояло стать пленником в этом селе: ему было запрещено куда-либо выезжать отсюда. Ведь он прибыл не просто как новый житель, а как известный и опасный преступник. Его конвойный вез с собою письмо от властей Минусинска властям в Шуше, датированное 12 июля 1836 года. Этот документ с грифом "секретно" содержал распоряжение осуществлять строгое наблюдение за Фроловым и докладывать в Минусинск "в конце каждого месяца о его поведении"…
Фролов перевел взгляд на густую траву возле своих ног, на душе у него полегчало: в нем заговорил человек, любящий природу, сельский труд. Некоторые поселенцы, описывая эти дикие места, называли их "Сибирской Италией". Зимы здесь были суровы, зато лето всегда теплое, и почвы плодородные.
Конвойный махнул рукой, давая знак продолжать путь. Фролов подошел к своей лошади, подтянул потуже мешки, последний раз оглядел расстилавшуюся перед ним долину… Что же, он по-прежнему несвободен, но зато жив.
Зима, 1837.
НАЧАЛО ССЫЛКИ
Фролов сидит возле печки, сложенной посреди горницы, в своем двухкомнатном бревенчатом доме. На нем толстая шерстяная крестьянская рубаха навыпуск, подпоясанная ремнем. Он курит длинную трубку. В руках у него письмо от полковника Александра Поджио, декабриста итальянского происхождения. За окнами воет ветер, наметая сугробы к высокому забору, который Фролов соорудил вокруг избы для защиты от волков.
Теперь, будучи ссыльным, а не каторжником, он имеет право переписки. За прошедшие месяцы он получил не только письма, но и некоторое количество денег по почте. Так, 31 августа один богатый декабрист прислал 240 рублей, которые очень пригодились, потому что на правительственную субсидию размером в 114 рублей серебром и 28 с половиной копеек было не прожить. 19 ноября случился еще один сюрприз: небольшая посылка, аккуратно обвернутая в серый брезент содержала восемь книг по сельскому хозяйству и сорок семь пакетов семян.
Несмотря на помощь со стороны, первые месяцы жизни в Шуше были чрезвычайно трудными. Фролов мучился от одиночества, а сообщения матери из дома об ухудшающемся здоровье отца вызывали у него все новые угрызения совести. Входить в новую жизнь было совсем непросто, местные жители относились враждебно, их не радовало соседство с политическими преступниками. По
