Валентин Пикуль - Мальчики с бантиками
Вот и сейчас все хлебали себе супчик и помалкивали, а Иванов попробовал его с ложки и вдруг заявил:
– Чего-то суп не такой сегодня. Жидкий и холодный.
Пришлось мне сознаться, что полбачка супу при крене я выплеснул за борт. А море тут же щедро долило его снова до самых краев.
– Хотите, я снова сбегаю? Тут недалеко…
Лебедев глянул на Иванова и отпечатал твердо:
– Леера срублены. Шкафут обледенел. Не надо!
Рисовую кашу с колбасой я принес уже без аварии. В этом случае бачок можно было держать одной рукой, а другой – самому держаться. Помыть посуду – ерунда. Покидая кубрик, Курядов сказал мне:
– Ты выспись. Сегодня тебя на руль ставить будем…
Иллюминаторы в море задраены намертво. Дневного света не увидишь. А чтобы подвахта отдыхала, освещение вырублено, горят только синие ночные лампы. В этом синем мертвенном свете через лаз, вижу, ползет к нам шифровальщик. Вот человек! Живет в салоне, по коврам ходит, спит на перине, а за едой к нам бегает. Он на ощупь растолкал меня:
– Эй, юнга! Шамовка осталась? Или все свинтили?
Я кивнул ему на шкафчик возле лагуна, там лежали про запас хлеб с маслом и сахар. Потом спрашиваю шифровальщика:
– Эсминец-то наш куда нарезает?
– А какое твое дело? – ответил он мне, жуя.
– Но ты-то ведь знаешь, куда идем?
– Еще бы не знать! Я да командир. Знаем. А ты валяйся.
Кажется, валяться – это единственное, на что я был способен. Качка вконец измотала меня.
Но вот щелкнул динамик, в палубу ворвался шум моря, слышный с мостика, в треске и свисте возникли голоса сигнальщиков, и вахтенный офицер вдруг объявил:
– Юнга Эс Огурцов, заступить на ходовую вахту.
* * *Оторвал я голову от рундука и тут же опустил ее снова. Кажется, не встать. В старом флоте таких, как я, били цепочкой. Лупцевали до тех пор, пока в острой боли человек не забывал о мучениях качки. Тогда он вставал и шел на вахту. Это жестоко, но другого выхода не было, ибо флот балласта не терпит. Каждый должен делать свое дело. А я встать не мог. Выходит, все мечты – за борт?
Неумолимая трансляция повторила:
– Юнга Эс Огурцов, тебя ждут на мостике.
Я встал. Все дрожало и тряслось вокруг меня – в грохоте, в тумане. Пошел к трапу. Вот оно, море! В полном мраке неслись надо мною черные туши волн, среди которых совсем затерялся «Грозящий», казавшийся посреди стихии маленьким и хрупким. На срезе полубака торчали дула зенитных эрликонов. На их круглых барбетах, с ног до головы опутанные проводами телефонов, сидели зенитчики и медленно покрывались льдом. Сквозь рев ветра я расслышал, как они мне крикнули:
– …рожно… тра-апе-е… олна-а… моет!
Это был самый опасный трап на эсминце – в том месте, которое часто мыла волна. Но его не миновать, если хочешь попасть на мостик. Я все-таки угодил под накат, и как меня не сорвало тогда с трапа – до сих пор не понимаю. С горечью моря во рту, мгновенно прознобленный ветром, я миновал еще четыре трапа и выбрался на платформу мостика. Вот где качало! Внизу-то – шуточки, детский лепет. Амплитуда колебаний мостика была гораздо шире, нежели в низах корабля. Под забрызганным стеклом бесновато гуляла стрелка кренометра. Дойдет до упора и онемеет там, словно застряла. Сильный крен! Возле визира со светофильтрами, проглядывая перед собой мрак и ненастье ночи, согнулся вахтенный офицер. По крыльям мостика цеплялись, чтобы не упорхнуть за борт, сигнальщики. С высоты мостика эсминец был похож на узкое длинное веретено, пронзающее бешеный хаос воды и холода. Сверху особенно заметно, как его стальной корпус прогибается на волне, словно клинок, – согнешь его, но не сломаешь…
Я шагнул в ходовую рубку и только здесь обнаружил свет: от картушки репитера исходило слабое сияние. Под маскировочным колпаком зябко вздрагивала черта нашего курса. Курядов стоял за манипуляторами, а в углу рубки были свалены какие-то тулупы. Порывом крена меня так и швырнуло на эту гору овчин. А из груды тулупов раздался сонный голос командира эсминца:
– Что вы там… Или ноги уже не держат?
Курядов цыкнул на меня:
– Дай поспать человеку. – После чего уступил мне манипуляторы. – Забирай у меня эсминец, – сказал он. – Сдаю курс в девяносто два градуса. Волна лупит нас в правую скулу… Учти это!
Руками в варежках я обхватил рукояти и вахту принял:
– Есть девяносто два. Есть по правой скуле… учту.
Старшина из рубки не ушел, поправляя мои движения:
– Если станешь психовать, это сразу отразится на курсе. Эсминец – дама очень нервная и начнет «рыскать»…
Что я видел сейчас? Передо мною качался затемненный экран ночи, на котором стихия прокручивала один и тот же бесконечный фильм. На фоне черноты и гула волн иногда вырисовывался острый нож полубака эсминца, который упрямо резал волну. Два баковых орудия прижали свои стволы к самой палубе.
– Приучи себя, – говорил Курядов. – Взгляд на картушку, взгляд по курсу. Это необходимо. Можешь заметить то, что прохлопают сигнальцы. Например, мину! Тогда быстро отработай манипуляторами до отказа, эсминец выпишет резкую кривую, после чего докладывай о мине. Но сначала исполни маневр. Ответственность на тебе.
– А командир, – спросил я, – он всегда так?
– Да. Измотан. На походе с мостика не слезает. Сюда и кормежку носят. Офицеры, те, правда, на часок в каюту заглядывают. Так что нам, матросам, совсем барская жизнь…
Рядом со старшиной мне было спокойно. Поверх моей варежки он клал свою громадную рукавицу на собачьем меху.
– Вот так… левым мотором… чуток подвинем.
В желтом свете репитера уверенно дрожала отметка – 92.
– Ну и ладно, – вздохнул старшина. – Справишься один?
– Конечно, – ответил я. – Мы же все это изучали.
Покидая ходовую рубку, старшина сказал:
– В случае чего пихни ногой командира, чтобы вскочил.
Я вытаращил глаза. Как это я, юнга Огурцов, буду пихать ногой командира, который носит звание капитана третьего ранга?
– Он не обидится. Сам просит рулевых об этом…
Старшина ушел, а я остался наедине с кораблем. Я и эсминец. Эсминец и я. Больше никого. Только возле моих ног спит командир «Грозящего».
В матовом свете легко повернулась картушка репитера – курс стал в 99 градусов. Я качнул манипуляторы в сторону, выправляя погрешность курса, но «Грозящий» меня не послушался. Под индексом курса теперь лихорадочно дрожала отметка 102… Мама дорогая! Что я натворил! Я налег на манипуляторы до предела. Ровным стучанием, словно метроном, датчик отбил мне отклонение руля. А картушка репитера поехала назад: 100… 97… 95… 92! Вот сейчас надо удержать эсминец на последней отметке. Но картушка плыла уже дальше, и я почти в панике отсчитывал: 90… 88… 85… Моя ошибка курса склонилась в другую сторону. В промерзлой коробке стальной рубки мне стало жарко, как в бане. Ведь такие же репитеры выведены напоказ в штурманской рубке, перед вахтенным офицером. А в гиропосту старшина Лебедев по матке может видеть, что я запорол эсминец в ужасном рыскании…
