Виктор Кожемяко - Виктор Розов. Свидетель века

Короче говоря, кое-как добрались до вокзала. Поехали в Кисловодск. А на следующий день услышал я уже и некоторые звуки войны. Мы репетируем, а в это время за окном раздается марш. Боевой марш. Это идет колонна призывников. Мы бросаем репетицию и бежим смотреть, как идут эти люди. Они шагают, а сбоку бегут женщины, что-то крича…

Прервались наши репетиции. Прервались тут же и гастроли. Нас грузят в вагоны, и мы едем в Москву.

Замечаю, отменены гудки сигнальные к отходу и приходу поездов. Или это показалось мне тогда? Вообще мне казалось, что сразу как-то меньше стало звуков. Все в напряжении. Едем в этом напряжении по другой уже в чем-то стране…

А в голове вопрос: что делать? Я себе ответил так: идти в военкомат. По приезде в Москву первым делом узнал, где он находится, поскольку до этого там не бывал – на то были причины, о которых сейчас скажу. Ну вот, разыскал. Подаю свою книжечку – по-моему, коричнево-зеленого цвета. Мне служащий, который сидит в окошке, говорит:

– Чего ты пришел? У тебя полное освобождение от военной службы. У тебя же глаз правый не видит на девяносто процентов.

И разговор наш закончился.

Тогда мы с Митей Вуросом, он был мой товарищ, тоже актер Театра Революции, решили идти в народное ополчение. Как вскоре выяснилось, далеко не мы одни…

Узнали адрес: 2-я Звенигородская улица. Туда собирались люди с Красной Пресни, и собралось очень много народу. Во дворе школы шла запись.

Некоторые мои впечатления. Когда построились, военный говорит:

– У кого есть освобождение от армии – шаг вперед!

Ни один не сделал шага вперед, хотя я, например, видел, что у некоторых, в том числе у моего соседа по строю, очки больше похожи на телескоп…

На следующий день мы пришли в этот же двор уже с рюкзачочками. И пошли на войну. Другими словами не могу это определить. Народ, состоящий из студентов консерватории, Московского университета, музыкального училища, студентов и молодых актеров Театра Революции… Хороший был народ! Но, конечно, сугубо штатский.

Пошли под вечер. Идем. Тишина. И раздается только топот ног – этот, можно сказать, знаменитый топот ног, который потом повторится в фонограммах многих фильмов. Шлеп, шлеп, шлеп…

Вдруг – голос пожилой женщины из стоящих на краю тротуара:

– Возвращайтесь живыми!

Очень остро он это запомнил – женский возглас в мертвой, как ему казалось, тишине. И спустя годы даже включил в свою пьесу «Вечно живые».

– Но вернулись, конечно, не все. Мы покидали матушку-Москву надолго, а многие навсегда…

Из предыдущих бесед с Виктором Сергеевичем и его книги «Путешествие в разные стороны» я уже знаю, что будет для него дальше. Рытье противотанкового рва на историческом Бородинском поле, когда руки сбивались в кровавые мозоли. Страшный бой с утра до вечера, где он вместе с товарищами в расчете легкой 76-миллиметровой пушки отражал атаки намного превосходящих вражеских сил. Прорыв из окружения. Тяжелейшее ранение и палата смертников. Чудо возвращения к жизни, а потом, после многомесячного лечения в госпиталях, – инвалидность.

В Театре имени Маяковского (бывший Революции) есть мемориал в память погибших, куда Виктор Розов каждый год 9 мая приносит цветы. Здесь имена тех, кто уходил на войну одновременно и вместе с ним, так что чувства его тут мне понятны. Но есть один вопрос, очень важный, который давно хотел задать, и вот задаю сегодня.

Это вопрос о том, почему он и другие, такие же, как он, которые могли не пойти на войну (имели право не пойти!), все-таки пошли.

– Наверное, у всех было по-разному и вместе с тем в чем-то одинаково. Что касается лично меня, то на ваш вопрос я ответил в той же пьесе «Вечно живые». Там ведь моего героя тоже спрашивают, зачем он идет, зачем ему это. А он отвечает: «Я должен быть там, где всего труднее». Так он понимает долг.

– Значит, вы вложили в уста Бориса свое ощущение и свое понимание?

Борис Бороздин – Алексей Баталов герой фильма «Летят журавли»

– Абсолютно верно. Меня, конечно, за такие слова, произносимые в пьесе, нигде не ругали, но, думаю, некоторые критики все же косо посматривали: ишь, чего написал. Мол, легко сказать, а пошел бы ты сам?.. Однако совесть моя была чиста. А вот если бы не пошел, то не знаю, смог ли бы тогда жить.

Он говорит, что вопрос, как себя вести во время войны, каждым решался индивидуально. Напоминает, что немало было и таких, которые, наоборот, старались избежать, то есть от фронта любыми способами уйти.

Вот, может быть, знаете – было такое понятие: самострел. Война показала ему свое лицо, частичку этого беспощадного, ужасного лица, и он с отчаяния и от страха выстрелил в себя. Только чтобы больше не идти. Я, когда увидел первый раз войну, увидел раненых – эти перебинтованные головы, оторванные руки, ноги, совершенно отсутствующие и полные боли глаза, когда услышал эти стоны, во мне тоже что-то перевернулось. Может, одно время держался даже где-то на грани срыва. Но держался. Ну а когда война началась и я ехал из Кисловодска в Москву, мне уже было ясно: я должен принять в этом участие! Потому что мне в голову сразу влетела мысль отца, которую я не раз от него слышал: «Человек должен быть там, где всего труднее».

– Так это завет вашего отца?

– Вы правильно сказали: у меня были заветы. И мне хотелось, чтобы в пьесе моей это прозвучало именно как завет. Это главное!

– А как вы думаете, возможно ли до нынешней молодежи такое донести?

– До всех – нет. До всех и никогда это не дойдет. Тут вопрос серьезный! Из семьи, из дома твоего собственного, где дверная ручка, которую ты однажды починил, вот из этого дома что ты выносишь? В жизнь всеобщую. В общество. Дома тебя должны наполнить, грубо говоря – напичкать непременными, непреложными заповедями, которым ты призван следовать всю жизнь. Из дома надо выйти чистым и вернуться туда еще более очищенным, поскольку ты что-то еще познал.

– Я согласен с вами. Дом, семья – это чрезвычайно важно. Однако они тоже разрушаются сегодня. Многие устои разрушаются! И молодой человек оказывается на семи ветрах, обуян всякими злыми стихиями – уличными, телевизионными, проклятого этого порнографического шоу-бизнеса. Да еще алкоголь, наркотики… Все разлагает. А ведь самому себя, одному, в такой атмосфере трудно воспитать. Далеко не каждый может.

– Мы с вами снова, в который раз, приходим к этому сложному делу – воспитанию. Мне хочется напомнить мысль английского философа Локка, которой открывается в его книге глава «О сущности человека». Приведу, кажется, дословно: здоровый дух в здоровом теле – вот истинный предел человеческого счастья, возможного в этом мире. Начало этой формулы в свое время мы часто повторяли, однако как утверждение звучало: в здоровом теле обязательно здоровый дух. Но ведь не так! В здоровом теле может быть такой дух, что не дай Бог… Разве вы не знаете?