Мэтью Андерсон - Петр Великий

Алексей был, наконец, полностью предан Афросинией, глубокая и искренняя привязанность к которой являлась одной из немногих привлекательных черт его характера. Стоя перед Петром, отвечая как на письменные, так и устные вопросы, она признала, что ее любовник никогда не желал отказываться от наследования трона и во время своего побега переписывался с возможными сторонниками в России. Он также намеревался уничтожить наиболее заветные достижения своего отца, «Когда я буду правителем, — говорил он ей, — я буду жить в Москве и оставлю С.-Петербург как простой провинциальный город. Я не буду содержать никакие суда, а армию сохраню только для защиты, и я не хочу вести никаких войн. Я буду доволен старыми владениями: зимой я буду жить в Москве, а летом в Ярославле»[150]. Эти признания нарисовали картину, которая теперь кажется скорее патетикой, чем угрозой; но они обрекли царевича.

То, что Алексей ненавидел политику своего отца, что он желал смерти своего отца — эти факты были вне сомнения. Но что он когда-либо предпринимал или даже серьезно рассматривал какую-либо реальную акцию против Петра, доказать не удалось. В частности, никогда не было доказано достоверно, что он просил и ему была обещана помощь от Карла VI в свержении своего отца и захвате трона. Это было обвинение, на которое Петр больше всего стремился нажимать в России. Он сделал это в манифесте, изданном в начале февраля, в момент возвращения Алексея. За четыре дня до своей смерти царевич признавал это в письменной форме. Но он сделал это только после пытки; и это не подтверждено (хотя окончательно и не опровергнуто) венским архивом. Однако вряд ли возможно, что Карл VI, вовлеченный в войну с Оттоманской империей, которая закончилась окончательно в июле 1718 года, и стоя перед угрозой испанского нападения на Сардинию, желал бы или позволил бы вовлечь себя в авантюру такого рода в России. Все свидетельства показывают, что в 1717–1718 годах габсбургское правительство сознательно стремилось избегать военных действий с Петром. Логичнее предположить, что Алексей придумал историю с обещанием имперской военной поддержки в беседе с Толстым во время возвращения в Россию, надеясь таким образом обезопасить свое возвращение и возможный отказ от прав. Такой чисто эмоциональный и неэффективный обман был в его характере[151].

После признаний Афросинии Петр перешел к более серьезным мерам против своего сына. 30 июня и 5 июля Алексея, перевезенного в С.-Петербург, били кнутом в крепости Св. Петра и Св. Павла. Он получил двадцать пять ударов в первый раз и пятнадцать во второй. Таким образом пытались извлечь из него новые признания. Царь, кажется, уже решил в мае, что его сын должен предстать перед специальным судом и подвергнуться судебному разбирательству, решающему вопрос о его жизни. В середине июня в письме лидерам церкви Петр жаловался, что Алексей, несмотря на свои обещания, не полностью признал свое преступление, не назвал всех тех, кто поощрял его. Впрочем, эту жалобу он повторял несколько раз с самого начала расследования в феврале. Он продолжал спрашивать, какого же наказания заслуживают царевичево «безбожное намерение по примеру Авессалома». Ответ, данный четырнадцатью митрополитами, епископами и игуменами, был в сложившейся ситуации замечателен своей смелостью. Они сообщали, что не в состоянии вынести приговор несчастному, и убеждали Петра быть милосердным. Специальное собрание высоких должностных лиц, министров и других военных и светских высокопоставленных лиц, всего 126 человек, выказало меньше независимости. 5 июля они единодушно подписали заявление, что действия царевича заслуживают наказания смертью. (Из 126 всего лишь трое было иностранцами, хорошая иллюстрация, насколько теперь Петр стал способен обходиться без нероссийских советников и подчиненных.) 7 июля Алексей умер. Точная причина смерти никогда не была установлена. Официально это был апоплексический удар, хотя в ходу было и много других версий случившегося[152]. Но каковы бы ни были истинные обстоятельства, никто из современников не сомневался, что по сути ответственность за смерть сына лежит на Петре, и потомство повторило приговор. Царь воспринял смерть своего сына как облегчение. На следующий день состоялись общественные празднования годовщины сражения у Полтавы (хотя они закончились необычно рано), и 10 июля, как обычно, были отпразднованы именины Петра, запомнившиеся пьянкой, фейерверками и спуском на воду новых военных кораблей.

Несмотря на жестокость допросов Петра и напряженность, вызванную ими в течение весны и начала лета 1718 года, казней было относительно мало. Кикин и епископ Досифей были колесованы. Авраам Лопухин, дядя Алексея, был обезглавлен вместе с еще четырьмя его сторонниками в конце года. Глебов, вызвавший особую ярость Петра, был посажен на кол, список убитых был мизерным по сравнению с полным уничтожением в 1698–1699 годах, однако меньшие наказания в виде порки, заключения и изгнания понесли многие. В частности, царевна Мария была заключена в Шлиссельбургскую крепость, а Евдокия заточена на следующее десятилетие в близлежащий женский монастырь. Тем не менее царь подтвердил с особой жестокостью свое бескомпромиссное намерение продолжать курс, которым он прошел двумя десятилетиями раньше. И церковь, и старая знать теперь подвергались террору для приведения их к покорности (собрание знати, которое осудило Алексея, включало по крайней мере двадцать два члена старых московских знатных семей, некоторые из них были людьми, кого он принимал за сочувствующих ему). Так же, как Полтава выявила пришествие российской мощи на сцену недавно довольно враждебной Европы, так и смерть Алексея показала железную власть Петра над своей собственной сопротивляющейся страной.

Недовольство не затихло после 1718 года. Напротив, незначительные проявления его даже резко увеличились в последние годы Петра. Он сам стал еще более озабоченным, мучался опасениями внутренней оппозиции, которой он, возможно, всегда придавал большее значение, чем она заслуживала. В 1718 году Преображенский приказ разбирал только 91 подобный случай: в последующие годы их количество неуклонно увеличивалось и к 1724 году достигло 448[153]. Приказ всегда был небольшим учреждением. В 1727 году, два года спустя после смерти Петра, он имел в Москве общий штат только из тридцати двух человек, включая, что примечательно, двух палачей, и десять человек в С.-Петербурге, только с одним палачом. Но моральное влияние, которое он оказывал, было вне всяких сравнений с его размерами. Беспросветность и напряженность отметили конец правления Петра. В 1722 и 1725 годах урожаи были плохи, мало продовольствия, высокие цены. Бегство крестьян, наиболее эффективная форма из всех видов сопротивления действиям царя, резко увеличилось. «Все, — писал саксонский посланник в сентябре 1724 года, — идет неправильно, торговля погибает, нет ни морского флота, ни платных войск, каждый неудовлетворен и недоволен»[154]. Война с Персией, где династия Сефевидов заканчивала последние стадии долгого спада, началась в 1722 году и принесла с собой новые проблемы. Были взяты Дербент, Решт и Баку, аннексированы персидские провинции на западных и южных берегах Каспийского моря. Но турки были враждебны, сложности ситуации на Кавказе велики и потери российской армии от болезней серьезны. Борьба была единственным способом реализации стремления Петра к расширению страны в Азию, которое он лелеял в течение всего своего царствования (крупномасштабная экспедиция в Хиву и Бухару в 1716–1717 годах была уничтожена в хивинской засаде, и российская торговля с Индией, на которую он надеялся, осталась мечтой). В конечном счете его Персидская война оказалась дорогостоящей неудачей: к началу 1730-х годов стоимость удержания побежденных областей оказалась невыносимой и они были оставлены. В последние годы жизни Петра ощущение изоляции, борьбы в одиночку против мертвого груза оппозиции и невежества стало большим чем когда-либо. Многие из его соратников более ранних лет умерли; Меншиков впал в немилость и должен был пожертвовать своим богатством. В 1724 году явилась на всеобщее обозрение последняя захватывающая иллюстрация мощи коррупции в русском правительстве, все еще не уничтоженной Петром, когда Вильям Моне, камердинер Екатерины и брат бывшей любовницы Петра Анны Моне, был послан на эшафот за нарушения такого рода[155]. Причастность его жены к уголовному делу угнетала Петра в последние месяцы. «Мне жалко всем моим сердцем этого монарха, — писал тот же самый саксонский посланник в декабре 1725 года, — который не может найти ни одного лояльного подданного, кроме двух иностранцев, которые руководят управлением империи, то есть Ягужинский и Остерман»[156].