Лев Толстой. Свободный Человек - Павел Валерьевич Басинский
Для Толстого эта работа была тяжела еще и морально. Чтобы помочь крестьянам, необходимы деньги, а он от них отрекся. Именно в 1891 году он раздал имущество жене и детям. Даже на поездку в Бегичевку Толстой должен был просить деньги у Софьи Андреевны. Через нее же он обратился в печать с просьбой жертвовать на голодающих. 3 ноября 1891 года в газете «Русские ведомости» было опубликовано письмо Софьи Андреевны, которое заканчивалось словами: «Не мне, грешной, благодарить всех тех, кто отзовется на слова мои, а тем несчастным, которых прокормят добрые души».
В первое утро ей принесли 400 рублей, а в течение суток она получила полторы тысячи. К 11 ноября было собрано девять тысяч рублей. Всего за время голода на имя Толстого и его жены поступило более 200 тысяч рублей.
Она писала мужу в Бегичевку: «Очень трогательно приносят деньги: кто, войдя, перекрестится и даст серебряные рубли; один старик поцеловал мне руку и говорит, плача: примите, милостивейшая графиня, мою благодарность и посильную лепту. Дал 40 рублей. — Учительницы принесли, и одна говорит: “Я вчера плакала над вашим письмом”. — А то на рысаке барин, богато одетый, встретил в дверях Андрюшу и спросил: вы сын Льва Николаевича? — Да. — Ваша мать дома? Передайте ей. В конверте 100 рублей. Дети приходят, приносят по 3, 5, 15 рублей. Одна барышня привезла узел с платьем. Одна нарядная барышня, захлебываясь, говорила: “Ах, какое вы трогательное письмо написали! Вот возьмите, это мои собственные деньги, папаша и мамаша не знают, что я их отдаю, а я так рада!” В конверте 101 рубль 30 копеек».
Вся Россия откликнулась на воззвание жены Толстого. Письмо было перепечатано за границей. Уже в начале ноября крупный английский издатель Ануин Фишер письменно просил Толстого стать доверенным лицом и посредником между руководителями сбора пожертвований в Англии и организациями в России, оказывающими помощь голодающим. В Соединенных Штатах был организован сбор средств для голодающих в России. Из Америки были отправлены семь пароходов с кукурузой.
Софья Андреевна счастлива помочь мужу в этом добром деле. Но Толстой вовсе не считает свою работу добрым делом. Он пишет из Бегичевки «толстовцу» Исааку Борисовичу Файнерману: «Я живу скверно. Сам не знаю, как меня затянуло в эту тягостную для меня работу по кормлению голодных. Не мне, кормящемуся ими, кормить их. Но затянуло так, что я оказался распределителем той блевотины, которой рвет богачей».
Художнику Николаю Николаевичу Ге он пишет: «Мы живем здесь и устраиваем столовые, в которых кормятся голодные. Не упрекайте меня вдруг. Тут много не того, что должно быть, тут деньги Софьи Андреевны и жертвованные, тут отношения кормящих к кормимым, тут греха конца нет, но не могу жить дома, писать. Чувствую потребность участвовать, что-то делать. И знаю, что делаю не то, но не могу делать то, а не могу ничего не делать. Славы людской боюсь и каждый час спрашиваю себя, не грешу ли этим, и стараюсь строго судить себя и делать перед Богом и для Бога…»
Толстой понимает, что, участвуя в спасении голодающих и вовлекая в это дело богатых людей, он становится «колесиком» в механизме несправедливо устроенной системы распределения земных благ, которую сам же осудил. Он вынужден иметь дело с большими деньгами после отречения от денег как от «зла». Он понимает, что временная помощь голодающим в одной из губерний (а другие?) ничего не изменит в системе в целом, а только, напротив, продлит ее существование. Но он не может не участвовать в ней, зная, что где-то рядом от голода гибнут люди.
«Работа на голоде» проявила, быть может, самое ценное качество Толстого: он не был догматиком своих убеждений. В разных ситуациях он сам поступал против них, когда это требовало от него простое нравственное чутье.
Девяностые годы — один из самых плодотворных периодов творчества Толстого. Религиозный мыслитель и художник уже не вступают в его душе в непримиримое противоречие, как это было в первой половине восьмидесятых, а дополняют и обогащают друг друга. Рождается принципиально новый Толстой-писатель. В девяностые годы он создает свой главный религиозный труд «Царство Божие внутри вас». И в это же время появляются его художественные шедевры — «Крейцерова соната», «Дьявол», «Хозяин и работник», «Отец Сергий». В 1896 году Толстой пишет рассказ «Репей», из которого, как из бутона, затем распустится масштабная историческая повесть «Хаджи-Мурат». Законченная в 1905 году, она станет последним крупным произведением Толстого, его лебединой песней…
Пожалуй, наиболее гармонично Толстой-мыслитель и Толстой-художник соединяются в повести «Хозяин и работник», написанной в 1894–1895 годах.
Купец Василий Брехунов с работником Никитой заблудились в степи в метель. Впереди долгая ночь, и они неминуемо должны замерзнуть. Либо спасется только один, тот, кого второй накроет своим телом. По всем законам этой мелодраматической завязки спасти хозяина должен слуга, простой, бедный и честный человек, а хитрый и жадный до денег купец должен выжить и раскаяться. Но Толстой переворачивает классический морализаторский сюжет. Хозяин спасает слугу, согревая своим остывающим телом. Почему он так поступает — загадка.
У этой повести два измерения. Первое, горизонтальное — это земные отношения хозяина и работника, Василия и Никиты. Здесь всё ясно. Второе, вертикальное измерение — это отношения всех людей как «работников» с небесным Хозяином — Богом. И тут всё совсем не так очевидно.
Никита как «работник» не виноват перед Хозяином. Он больше отдавал другим, чем брал. Василий, напротив, все свои силы и смекалку тратил на то, чтобы брать, а не отдавать. Спасение слуги — это последний шанс «поработать» на Хозяина. И он отдает слуге самое ценное, что у него есть, — свою жизнь. За это он «ныне же» будет в Царствии Небесном.
«И вдруг радость совершается: приходит тот, кого он ждал, и это уж не Иван Матвеич, становой, а кто-то другой, но тот самый, кого он ждет. Он пришел и зовет его, и этот, тот, кто зовет его, тот самый, который кликнул его и велел ему лечь на Никиту. И Василий Андреич рад, что этот кто-то пришел за ним. “Иду!” — кричит он радостно, и крик этот будит его. И он просыпается, но просыпается совсем уже не тем, каким он заснул. Он хочет встать — и не может, хочет двинуть рукой — не может, ногой — тоже не может. Хочет повернуть головой — и того не может. И он удивляется; но нисколько не огорчается этим. Он понимает, что это смерть,
