Дмитрий Петров-Бирюк - История моей юности

Но, видя, что его слова на меня действуют удручающе, он снисходительно похлопал меня по плечу.

— Ну, ничего. На первых порах я тебе дам перо, бумаги листов пять, да найди флакончик, чернил тебе отолью… А потом ты сам приноровишься, сумеешь у кулаков все это доставать.

Вот так и начал я работать в станичном комитете бедноты, толком даже не представляя, что должен делать наш комитет, каковы его цели и задачи. А позже жизнь подсказала, что надо делать, научила всему.

Комитет наш состоял из девяти членов, председателя и секретаря, выдвинутых из беднейших слоев населения. Вокруг комитета образовался крепкий, надежный актив.

Беднота энергично помогала рабочим продотрядам разыскивать припрятанный кулаками хлеб.

Немало тогда было разоблачено кулаков, незаконно пользовавшихся большими участками земли. Наш комитет отбирал эту землю и раздавал ее малоземельным казакам.

Мы с председателем комитета редко бывали в станице, постоянно разъезжали по хуторам, собирали бедноту, беседовали с ней, сплачивая ее вокруг хуторских комбедов.

Вполне понятно, что такие действия нашего комитета не могли понравиться кулакам.

Однажды по делам комитета я поехал верхом на хутор Уваровский, где комиссаром хуторского ревкома в то время работал мой друг, Алексей Марушкин.

После того как я, выполнив свои дела на Уваровском, собирался уже уезжать в станицу, Алексей сказал:

— Пойдем ко мне, пообедаем, а кстати, и разговор есть с тобой.

Я не отказался, и мы пошли на квартиру к Алексею. В опрятной, чистой горнице, заставленной кадками с фикусами и геранью, было прохладно, уютно.

Хозяйка собрала нам обед.

— Пожалте, — сказала она, — кушайте, что бог послал.

Я был голоден и с удовольствием принялся за ароматный борщ, который так вкусно могут готовить только казачки на Дону. Но друг мой, Алексей, ел с неохотой. Он заметно был чем-то расстроен.

— Ты чего, Алеша, невеселый? — спросил я у него.

Марушкин покосился на открытую дверь, поднялся и плотно прикрыл ее.

— Будешь невеселый, — буркнул он, возвращаясь к столу. — Положение, дружище, создается неважное… Со дня на день надо ждать восстания.

— Какого восстания? — изумился я. — Ты что?..

— Вот почитай-ка, — вытащил он из кармана гимнастерки вчетверо сложенный затрепанный лист бумаги. — Зараз по рукам казаков ходит вот такая писанина. Бог ее знает, откуда она взялась… Казаки ее читают и начинают шуметь.

Я развернул бумагу и стал читать.

Листовка эта в виде директивы была составлена от имени Советского правительства. В ней говорилось о том, что, учитывая опыт гражданской войны с казачеством, единственно правильным признавалось повести самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путем поголовного их истребления, а к казакам, не относящимся к кулацкой верхушке казачества, но принимающим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью, следовало применить беспощадный массовый террор, конфискуя у них все хлебные излишки, расстреливая на месте каждого казака, у которого будет обнаружено оружие.

К этому документу была приписка такого содержания:

«Станичники!.. Казаки!.. Дорогие братья!.. Вникните хорошенько в содержание этого дьявольского большевистского приказа. Значит, нашей жизни наступает конец. Конец жизни наших отцов, матерей, жен, братьев, сестер, детей… Нет, дорогие братья!.. Не дадим мы уничтожить свою жизнь и жизнь своих родных. Лучше мы вооружимся чем попало — вилами, топорами — и восстанем против наших мучителей, притеснителей, душегубов.

Истинные патриоты родного Дона.

Перепиши каждый этот документ в трех экземплярах и раздай своим знакомым и друзьям».

— Ведь это же явная провокация! — воскликнул я. — Разве может Советское правительство давать такую директиву? Эта фальшивка разослана для того, чтобы настроить казаков против Советской власти… Ясно как день.

— Не знаю, — сказал Алексей. — Может, и провокация, но листовка будоражит казаков.

— Где ты взял эту бумажку?

— Да сижу я вчера утром в канцелярии хуторского ревкома, занимаюсь, просматриваю разные бумаги… — стал рассказывать Алексей. — Вбегает ко мне, мальчонок лет десяти и говорит: «Дяденька комиссар, прочитайте вот эту бумажку… Может, говорит, нужна вам…» Прочитал я, да и ахнул. «Где ты ее взял?» — спрашиваю у мальчугана. «Да ныне, говорит, маменька шла по улице да нашла. Сама-то она неграмотная, дала мне почитать. А я читал-читал, говорит, да так и ничего не понял… Маменька, велела тебе отнести. Говорит, должно, наш комиссар потерял». Придется дня через два поехать в станицу, показать в ревкоме эту бумажку.

— Нет, Алеша, — сказал я, — это дело серьезное. Два дня ждать никак нельзя… Пойдем сейчас в станицу, расскажем секретарю станкома партии Короткову.

— Пожалуй, ты прав, Саша, — согласился Алексей.

Мы закончили обед и помчались в станицу. Но как мы ни торопились, а от хутора Уваровского до станицы было километров тридцать. Приехали мы уже поздно, рабочий день в учреждениях закончился.

Секретаря партийного комитета дома не оказалось, председателя ревкома Земцова — тоже.

— Что же будем делать, а? — заволновался Алексей.

— Вернемся домой, — предложил я, — а завтра утром поедем в станицу к Короткову и Земцову.

— Пожалуй, так, — согласился мой друг. — Кроме ничего не придумаешь.

Кулацкое восстание

Напротив нас, через улицу, жила большая казачья семья Зотьевых. Сам хозяин, пожилой казак лет под шестьдесят, Николай Александрович, был тихим, спокойным человеком.

Хозяйство у него было не кулацкое, но довольно крепкое. Наемным трудом Зотьевы никогда не пользовались, все делали сами, благо что рабочих рук много — четыре сына, две взрослые дочери, сноха. Семья трудолюбивая, дружная. Работали все с утра до ночи, как пчелы…

Началась гражданская война на Дону. Сразу же трое братьев Зотьевых были мобилизованы белыми. Четвертый же брат, Алексей, в это время служил под Москвой конторщиком на каком-то заводе.

Случилось так, что агенты одного из продотрядов изъяли у Николая Александровича Зотьева, как излишек, пудов сто пшеницы.

Когда забирали хлеб у Зотьевых, старик спокойно это пережил, даже ни единого слова обиды не высказал.

Но, видимо, это так лишь казалось. В самом же деле Николай Александрович обиделся на Советскую власть, обиделся крепко.

Верно, о своей обиде он написал сыну Алексею. Тот, не долго думая, прикатил к отцу, может быть, для того, чтобы успокоить старика, а может быть, и в самом деле в отпуск, как он говорил.