Сергей Михеенков - Взвод, приготовиться к атаке!.. Лейтенанты Великой Отечественной. 1941-1945

На привале я слез с подводы и вернулся в автоматный взвод. Приступ малярии длится несколько часов, а потом отпускает. Чувствуешь себя плоховато, но все же терпимо.

Роты первого стрелкового батальона шли сразу за духовым оркестром. Затем, в порядке номеров, роты второго и третьего батальонов. Замыкала колонну полковая артиллерия и минометчики.

Командир полка остановил коня, спешился и направился к властям города. Военный оркестр тут же прервал марш. Пока власти города и наш командир полка обменивались рукопожатиями и приветствиями, духовой оркестр вышел на отведенную для него площадку и приготовился к исполнению нового марша. Сценарий, как я понимаю, был, видимо, расписан до мелочей.

Но мы вскоре повернули свои головы в другую сторону. Вдоль дороги на обочине и на тротуарах стояли женщины с цветами. Они махали нам руками, некоторые плакали. Нас так нигде не встречали — со слезами. Когда мы подошли ближе, хорошенько разглядели их и услышали русскую речь. Это были русские. Когда, наконец, закончилась торжественная часть и грянул оркестр, женщины бросились к нам. Они целовали нас, трогали наши лица и совали в руки цветы. Говорили:

— Братики… Братики…

А до этого комполка подполковник Панченко приветствовал нас, каждую роту в отдельности. И мы отвечали громко, чтобы слышала вся Европа, чтобы знала, кто пришел:

— Здра жела, товарищ полковник!

Это был редкий случай, когда подполковника называют полковником, не нарушая при этом никакого этикета и уставного порядка. А потом мы прошли строевым шагом. Мурашки бежали по спине. Губы пересохли. В бою и во время награждений не испытывали такого волнения и восторга.

Батальоны развели. И вот тут-то к нам подбежали русские женщины. Стали расспрашивать о России. О Москве. О других русских городах.

— Мы тоже русские! — говорили они.

В их глазах светилась радость. Радость за то, что все мы — русские и что мы, русские солдаты, освободили их. И их, и югославов, которые много лет назад приютили их как братьев и сестер. Передо мной стояла женщина лет двадцати пяти, чуть старше меня, и говорила о том, что ее увезли из России почти ребенком, но она хорошо помнит родину и Москву, где она жила.

— Москва стоит, — сказал я ей. — Почти не пострадала от налетов.

— А как Смоленск? — слышалось в толпе.

Кругом смеялись и плакали.

— Смоленск разбит, — отвечали мы.

— А что в Петрограде? Как там Питер?

— В Ленинграде была блокада, голод. Погибло много людей. Город постоянно бомбили с воздуха.

— Смоленщина почти вся выжжена. Сотни деревень и сел превращены в пепелища.

Мы говорили правду. Во время короткого разговора много не расскажешь, надо говорить главное.

Увидев на офицерах погоны, они удивились:

— Разве Красная армия признала погоны?

Мы отвечали, что временем велено носить погоны. Мы рассказали им, что, кроме погон, для высшего офицерского состава и особо отличившихся подразделений учреждены ордена Суворова, Кутузова, Ушакова, Нахимова, Богдана Хмельницкого. Для младших офицеров — орден Александра Невского. А для солдат, сержантов и старшин — орден Славы на георгиевской ленте.

Вскоре нас отвели и разместили на постой. Взвод снова был размещен компактно, в одном доме.

К вечеру меня опять начало знобить. Я пошел в обоз, отыскал свою подводу и лег на одеяло. Одеяло было густо пропитано конским потом. Но я этого не замечал. Малярия меня вымотала. Я хотел согреться, а на остальное мне было наплевать. Ездовой меня хорошенько укрыл, и я вскоре согрелся и вспотел.

Утром привел себя в порядок, позавтракал и отправился во взвод. Первое, что сделал, осмотрел автоматы. Оружие надо было чистить. И взвод приступил к привычной работе, которую, как я заметил, солдаты выполняли не без удовольствия. Пулеметчики основательно продраили газовые камеры и смазали поршни своих «дегтярей».

В Н. мы простояли трое суток и на четвертые, в ночь, выступили в направлении городов Суботицы и Сегеда.

Марш я выдержал вместе со взводом. В голове плавал туман. Помню, вошли в югославское село. Взвод расположился в одном дворе. Хозяева — старики-сербы.

Крестьянский двор выглядел так, как выглядят дворы бедных хозяев. Тут и там валялись старые тележные колеса, обода, которые, возможно, никогда не пригодятся, но которые бережливые хозяева все равно будут хранить до самой своей смерти. Кучи прошлогодней кукурузной ботвы. Коричневые, как бамбук, трехметровые стебли. Ими здешние жители топили печи. Лесов в округе не было. Только вдоль дорог виднелись посадки акаций. Акация стойко выносит и жару, и длительную засуху.

Я осмотрел двор и приказал помкомвзвода вначале привести в порядок двор и только потом располагаться. Солдаты поговорили с хозяином. Тот сразу согласился и указал места, куда положить то или это. После солдатской уборки двора старик остался очень доволен.

Во второй половине дня меня снова начало трясти и скручивать. И тут ко мне подошла хозяйка дома, посмотрела, как меня мучит болезнь, покачала головой и повела в дом. Взяла за руку, как ребенка, и повела. Связной Петр Маркович поддерживал меня. Она указала на деревянный топчан, покрытый какой-то рогожей. Я так и рухнул на ту рогожу. Меня укрыли. Хозяйка ушла и вскоре вернулась вместе со старухой. Я открыл глаза и увидел: старушка маленькая, как подросток, древняя-предревняя. Меня подняли. Так велела старушка. Сняли гимнастерку и нательную рубаху. Я только болтал руками и головой, кое-как помогая Петру Марковичу раздевать меня. Старушка осмотрела меня. А озноб все сильнее и сильнее. Колотит и колотит. На лбу и на теле выступил пот. Да, кивнула она, наконец, у него малярия. Приказала одеть меня и хорошенько укрыть.

Спустя некоторое время она принесла бутылку, довольно большую, больше нашей поллитры. В бутылке настой. Его она только что приготовила. Пить его наказала так: по полстакана три раза в день. Такими же дозами потчевал меня и Петр Маркович. Через два дня снова принесла такую же бутылку с настоем. Опять осмотрела меня. И все время приговаривала, крестила меня по-христиански, как крестятся все православные славяне.

На третий день мне стало легче. Я встал. Старушка опять пришла, осмотрела меня и улыбнулась. Что-то сказала. Что, я так и не понял. Переспрашивать постеснялся. Что-то хорошее, доброе. Я ей кивнул. На четвертый день я позабыл, что болел малярией.

Какими травами лечила меня та старенькая сербка, не знаю. Это осталось ее секретом. Вылечила она меня абсолютно. Я стал здоровым человеком, полноценным солдатом. Вернулся в строй. Приступы больше не возвращались, хотя какое-то время я все еще боялся их.