Лидия Чуковская - Дневник – большое подспорье…

– Западная? Так они все врут. Вы им не верьте!

И не подписал.

6 ноября 73, вторник, Москва. 17.45, сегодня, по ВВС будут передавать мой «Гнев». Надеюсь, полностью? Нет, вряд ли. Хотелось бы, уподобясь классику [Солженицыну], сесть и послушать сличая с текстом, но именно в это время за мной из любезности заедет шофер (вторник – не мой день) и увезет меня на дачу. Может быть послушает Люша.

Чтение состоялось. В это время меня вез Ал. Н. по Минскому шоссе. Из сообщения по телефону я поняла, что прочли целиком, только вместо «фамилиё» – фамилия… Пока никто не звонил.

Думаю, Союз мною теперь займется.

27 ноября, вторник, 73, Москва. Сегодня до меня добрела вырезка из «Новой русской мысли» где напечатан «Гнев»[409].

Чудеса!

Вот я и попадаю под суд, т. е. под конвенцию. Напечатано 7 октября, в Америке.

16 апреля 74, вторник, Москва. В воскресенье я была у Самойлова. Не в больнице, на новой квартире.

Но потрясла меня проза, которую мне более часа читал Давид Самойлов. Господи, и этого не слушает никто, и не слышит А. И. [Солженицына]. А это всем надо. Отрывки из военного дневника и размышления о войне и народе. И Толя [Якобсон] этого не слышит…

А следующая глава самая важная.

Поразили меня совпадения его мыслей с некоторыми моими и некоторыми А. И. – об отъездах, например, о национальном вопросе.

28/IV 74, воскресенье, Москва. Страшные (по возможному продолжению) вести из Ленинграда об Ефиме Григорьевиче [Эткинде].

Да и уже хорошо: исключен из Союза; уволен с работы; ВАК собирается лишить его профессорского звания. На дне всего, конечно, А. И.

Бедный, добрый, образованный, мягкий, гибкий, покладистый, ладивший с властью человек. Когда его пригласили стать членом PEN’клуба – отверг, чтоб остаться членом Союза Писателей. Когда его зять уехал в Израиль – всех и дочь свою и всех друзей просил – не уезжать. И вот сейчас он «идеологический диверсант».

Продолжаю получать письма по поводу «Гнева»; он очень дошел. (Почти как письмо Шолохову.) Люди ищут у меня заступничества, не понимая моего положения.

19 июня 75. Переделкино. Появился (или позвонил) Друян. Они издают Ахматову. Сделано очень ловко, – кажется, «Поэму» берут из «Библиотеки Поэта», у Жирмунского. А. А. сама подарила ему текст 63 года, из которого он и исходил (в основном; + мои поправки). Ну вот. И там Эммин отдел прозы. И очевидно ей хочется участвовать в этой книге, (отдел прозы) получив при этом у меня индульгенцию за это легкое предательство. О нет, нет! Это не предательство! Это – во имя А. А. Нет, нет, я ничего не имею против. Я даже Банникову послала опечатки «Бега». Пожалуйста, Эмма Григорьевна, печатайтесь, раз у Вас самой нет порыва отнять свое имя из книги. (Как оскорбилась А. А., когда ей предложили после смерти Лозинских переводить Шекспира – что-то, переведенное Михаилом Леонидовичем[410]. «Вы забыли кто я… Над свежей могилой друга я не стану». Я конечно еще не в могиле…). В общем, я пока решила так: уж конечно я Э. Г. благословлю на участие (ей не стыдно! а я только что ее защищала от Н. Я.!), но я не позволю печатать статью Деда. Вот тут я твердо убеждена: он не дал бы. После всего, что сделали со мной. Ко многому он был глух, но не к этому – не к использованию чужого труда. (Сам перестрадал от Еголина и пр. бандитов, ставивших свое имя на его кровавым потом добытыми примечаниями к Некрасову). За меня он вступился однажды: см. историю с Житковым[411]. Вовсе не всегда: см. историю с ленинградским Крыловым, когда он даже публично высказался против. Но в этом случае, когда он и писал-то на основе моих «Записок» и моих писем, и когда все предисловие было написано в сочетании с моими примечаниями – тут уж он отказался бы наверняка. И, к счастью, Люша это понимает и хочет не дать и уже, втайне от меня, сообщила это издательству (она вчера мне призналась, что Э. Г. с ней вела переговоры… А ведь К. И. писал предисловие не для этой теперешней книги).

18 сентября 74, среда. Сахаров проявил нравственную гениальность, когда, решив научную задачу, ощутил ее вред. Даже если бы он потом не защищал заключенных, а сделал только это – он был бы нравственный гений, потому что ничего нет труднее, чем остановиться, когда ты достиг профессиональной удачи. (Соблазн искусства и науки.) Великий был бы праздник, если бы ему присудили премию мира…

30 марта 75, воскресенье, Москва. Я поняла вот что.

Больше всех поэтов русских я люблю Блока.

Не Ахматову, столь любимую; но это потому, что она – слишком я; из-за нее, например, безусловно из-за нее, я не стала поэтом. Любая моя, мною пережитая мысль, уже высказана ею с такой полнотой и силой, что «тех же щей да пожиже влей» – незачем. Когда я хочу что-нибудь про себя рассказать я могу просто заговорить ее стихами. «И убывающей любови / Звезда восходит для меня…»[412]. Конечно я и как личность гораздо мельче, потому что для нее существует русская история, «белый, белый Духов День»[413] и пр. Но уж во всяком случае, то малое, что во мне есть (пытка – любовь – смерть), русская природа, Петербург – все это ею выражено. Поэтому, сказать: «Ахматова мой любимый поэт» то же, что «я – мой любимый поэт».

Мандельштам великолепен. Но он ни на секунду не становится мною, а я им. Это постороннее великолепие. Значит, тоже не мой любимый. Чужой, чуждый, гениальный. Точка соприкосновения: Петербург.

Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый…Ленинград, я еще не хочу умирать…[414]

Цветаева совсем чужая и чуждая, хотя ее иногдашняя гениальность мною ощутима. Например: «Что нужно кусту от меня?» или: «Смерть Блока» (с излишними четырьмя строками).

Пастернак – вот это для меня Блок, по степени моей любви к ним и ощущению мною их гениальности. Оба они мужчины, стало быть мною они быть не могут. Остается та степень расстояния, непереходимость чуждости, которая нужна для любви. Вот я и люблю из 4-х – Пастернака и пятого Блока, или точнее первого, которому А. А. очевидно всю жизнь простить не могла, что он – первый, это раз, и что он не влюбился в нее – это два.

А я сейчас перечитываю, то по III книге (томик, подаренный мне когда-то, когда ехала в ссылку, Дедом), то наизусть, Блока и думаю, что ничего более сильного, страстного, гибельного и гениального в русской литературе XX в. не существует… Только Пастернак приближается: