Фома. Франциск. Ортодоксия - Гилберт Кийт Честертон
В заключительных главах я попытаюсь дать определенный, иные скажут – чересчур определенный ответ. Пока сошлюсь на исторический опыт, указывающий, что́ в реальной жизни людей сохраняет им разум. Мистицизм сохраняет людям разум – пока у вас есть тайна, есть здоровье; уничтожьте тайну – и придет болезнь. Обычный человек всегда был в здравом уме, потому что обычный человек всегда был мистиком. Он допускал сумерки и полутона. Он всегда стоял одной ногой на земле, а другой в сказке. Он оставлял за собой право сомневаться в богах, но, в отличие от нынешних агностиков, был свободен и верить в них. Он всегда заботился об истине больше, чем о последовательности. Если он видел две истины, с виду противоречащие друг другу, он принимал обе истины вместе с противоречием. Его духовное зрение было так же объемно, как физическое, он видел разом две картины и потому видел их только лучше. Он всегда верил в судьбу, но он верил и в свободу воли. Он верил, что детям принадлежит Царство Небесное, но воспитывал их по земным законам. Он восхищался юностью потому, что она молода, и старостью именно потому, что она немолода. В этом равновесии очевидных противоречий – сила здорового человека.
Весь секрет мистицизма в том, что человеку удавалось понять все с помощью той единственной вещи, которой он не понимал. Угрюмый логик хочет все прояснить, и все становится смутным. Мистик допускал одну тайну, и все прояснялось. Детерминист создает четкую теорию причинности и не может сказать служанке «пожалуйста». Христианин оставляет свободу воли священной тайной, и его отношения со служанкой ясны и естественны. Семя учения он помещает в сокровенную тьму, но ветви разрастаются во все стороны, и плод их – душевное здоровье.
Мы приняли круг за символ логики и безумия; мы можем назвать крест символом тайны и здоровья. Буддизм центростремителен, христианство центробежно – оно вырывается наружу. Ибо круг задан, он не станет ни больше, ни меньше. Но крест, хотя в середине его – столкновение и спор, простирает четыре руки в бесконечность, не изменяя формы. Заключив в свой центр парадокс, он может расти не меняясь. Круг замкнут в себе, крест открывает объятия всем ветрам, это маяк для вольных странников.
Только символами стоит говорить об этой глубокой проблеме, и другой символ – из естественных наук – хорошо выражает значение мистицизма для людей. То, на что мы не можем смотреть, – это единственная вещь, в свете которой мы видим все остальное. Как солнце в полдень, мистицизм освещает все своей победоносной невидимостью. Интеллектуальные игры – вздорный свет луны, свет без тепла, вторичный свет, отраженный мертвым миром. Но греки правильно поступили, сделав Аполлона богом и воображения, и здоровья (он был покровителем врачей и поэтов).
О необходимых догмах и индивидуальной вере я скажу позже, но чувство сверхъестественного, которым все живут, подобно солнцу. Солнце кажется нам сияющим и расплывчатым, это и свет, и дымка. Но круг луны ясен и непогрешим, цикличен и неизбежен, как круг Евклида на школьной доске. Луна отчаянно логична, она – мать лунатиков и дала им свое имя.
Глава III
Самоубийство мысли
Расхожие выражения не только сильны, но и точны: им подчас удается выразить то, что недоступно теориям и определениям. «Выложился» или «скис» – такое мог придумать Генри Джеймс[256] в судорожных поисках меткого слова. И нет истины тоньше повседневного «у него сердце не на месте». Это напоминание о нормальном человеке: мало иметь тот или иной орган, нужна еще верная взаимосвязь всех функций. Такое выражение точно описывает угрюмое милосердие и сбившуюся с пути нежность большинства наших выдающихся современников. Честно вглядевшись в Бернарда Шоу, я бы сказал, что у него героически большое и благородное сердце, – но оно не на месте. И точно так же сбилось все наше общество.
Современный мир отнюдь не дурен, в некоторых отношениях он чересчур хорош. Он полон диких и ненужных добродетелей. Когда расшатывается религиозная система (как христианство было расшатано Реформацией), на воле оказываются не только пороки. Пороки, конечно, бродят повсюду и причиняют вред. Но бродят на свободе и добродетели, еще более одичалые и вредоносные. Современный мир полон старых христианских добродетелей, сошедших с ума. Они сошли с ума потому, что они разобщены. Так, некоторые ученые заботятся об истине, и истина их безжалостна; а многие гуманисты заботятся только о жалости, и жалость их (мне горько об этом говорить) часто лжива.
Например, Блэтчфорд[257] нападает на христианство потому, что он помешан на одной христианской добродетели, таинственной и почти иррациональной, – на милосердии. Он почему-то думает, что облегчит прощение грехов, если скажет, что грехов нет и, значит, прощать нечего. Блэтчфорд не просто ранний христианин, он единственный ранний христианин, которого и вправду следовало бы бросить львам, потому что в его случае верно обвинение, предъявлявшееся язычниками: его милосердие действительно означает анархию. Он враг рода человеческого – и все из-за своей человечности. Другую крайность представляет материалист, который постарался убить в себе любовь к счастливым сказкам об исцелении сердец.
Торквемада пытал плоть ради истины духовной; Золя подвергает нас духовной пытке ради истины плотской. Но во времена Торквемады по крайней мере была система, которая отчасти примиряла правосудие и милосердие[258]. Теперь они даже не раскланиваются при встрече. Но искажение смирения еще опаснее, чем странные отношения правды и милости.
Я говорю сейчас только об одной роли смирения. Оно было уздой для высокомерия и беспредельной алчности, ведь все новые и новые желания человека всегда обгоняют дарованные ему милости. Его ненасытность губит половину его радостей: гоняясь за удовольствиями, он теряет первую радость – изумление. Чтобы человеку открылся великий мир, человек должен умалить себя. Даже надменный вид высоких городов и стройных шпилей – плод смирения. Великаны, попирающие лес, как траву, – плод смирения. Башни, уходящие головой выше дальних звезд, – плод смирения. Ибо башни не высоки, когда мы не глядим на них, и великаны не велики, если их не сравнивать с нами. Титаническое воображение – величайшая радость человека – в основе своей смиренно. Ничем нельзя наслаждаться без смирения – даже гордыней.
Но сегодня мы страдаем от того, что смирение оказалось не на своем месте. Скромность умеряет теперь не уверенность в себе, но веру в свои убеждения, – а это вовсе не нужно. Человек задуман сомневающимся в себе, но не в истине – это извращение.
Ныне человек утверждает то, что он утверждать не должен, – себя, и сомневается в том, в чем не
