Подкова на счастье - Антон Юртовой
Жаль, школа тут лишь отстраняла меня от лелеемого в душе, осторожно ожидаемого открытия… Торопиться я не хотел, да, собственно, и не знал, что мне, оскорблённому хилой школьной догматикой, делать с этим моим устремлением к неотчётливому…
Потребность жила во мне; но мои увлечения в области композиции, приобщения к песенному искусству, когда я пленялся романтикой его стихийности и даже пытался определиться в сочинительстве и в голосовых интерпретациях, не впечатлили меня самого. Занятия в этой части по-прежнему захватывали меня, когда мне удавалось уединиться и меня никто не слышал. Но я не знал, что за результат мог бы придти ко мне.
Лучшей порою для занятий на их завершающем для меня этапе оказывалось не время учёбы, а летние каникулы. В барачной комнатёнке пробовать свой голос я не рисковал, так как он был бы слышен в общем коридоре, через тонкую дощатую дверь, и в этом случае своим увлечением я вызывал бы вполне обоснованное подозрение соседей, особенно их детей, вездесущих и любопытных, у которых я, по сути такой же, как они, и без того должен был вызывать что-то вроде неприязни и желания придраться ко мне, что несколько раз и в самом деле бывало: виденный ими практически только при уходе в школу или по возвращении из неё, я остальное время как бы таился в своём глухом пристанище, не пуская туда никого из соседей и как бы сторонясь их, да ещё почти всегда пребывая в ней без брата, долго не появлявшегося со своей разъездной работой.
Также не мог я уединяться и где-то по пути в школу или из неё, – на это просто не следовало рассчитывать, имея в виду, что здесь я встречался с дружками, и у нас могли затеваться потешные игралища, с разделением на хлястых и бесхлястых… Летом в деревне – совсем другое дело. От мамы я не мог бы скрыть своего увлечения, да я этого и не хотел, но всё же предпочитал не выказывать его при ней, находясь дома, или где-то вблизи от неё. Более всего мне нравилось отправиться за окраину села, где преобладали овражистые пустыри и перелески.
Одно такое место с рощицами бархатного дерева и клёна и небольшим ручьём с каменистыми, не обраставшими травой бережками, казалось мне особенно привлекательным.
Изредка в жаркий день выкроить час-другой, чтобы побыть в этом красивом природном уголке, составляло предел моих желаний. Я почему-то стремился именно туда.
Встречи там с кем-нибудь исключались: сенокосы, скотные выпасы, огороды, пашни и всё такое располагалось поо́даль; туда не вела ни одна дорога, не было даже троп.
Подбирая мелодии и слова к ним, я мог там пробовать петь или декламировать сочинённое как угодно громко, до першения в горле, срываясь на крик. В этом своём раже я, должно быть, представлял занятное зрелище.
Упражняясь на ходу, я однажды вышел к берегу ручья и неожиданно остановился в испуге: в оба свои невозмутимые, остекленелые глаза, слегка наклоняя голову и непроизвольно, резко, толчком выбрасывая узкий, длинный язык, на меня смотрел самый настоящий… удав.
Передней половиной своего упругого скользкого туловища он возлегал на толстой ветке сильно усохшего раскидистого дерева, остальная часть размещалась за стволом, где провисала с другой ветки. По виду гадина проглотила довольно крупную жертву и теперь взобралась наверх, чтобы заняться перевариванием съеденного, греясь под лучами солнца.
Длиной рептилия была метров около трёх; примерно такую я незадолго до того видел разрезанной на́двое на луговине, где работали приезжие косари́.
Я тоже во все глаза пялился на удава, который не подавал никаких признаков своего раздражения или беспокойства моим присутствием. Просто лежал и смотрел, как смотрят равнодушные и неуязвимые, что-то будто имея в расчёте…
Нас разделял узкий ручей, а в целом расстояние до гада составляло, метра, кажется, четыре. Я знал, что удавы, как и некоторые другие змеи, способны гипнотизировать свои жертвы, действуя на них с такой силой, что те сами подвигаются к их пасти, лишаясь инстинкта самосохранения и выживания. Общеизвестно: поддаются гипнозу рептилий кролики, лягушки и прочие существа.
Пожалуй, около полминуты наши взгляды смыкались, и тут я понял, что удав может вот так смотреть, сколько ему угодно, пока я… Тогда он раскроет пасть, может и сам двинуться навстречу, хотя и сыт…
Мои мысли зашатались, и мне припомнилась байка о невероятной способности ползающих тварей сворачиваться колесом и катиться вдогонку. Ужас охватил меня, и я, сорвавшись с места, с которого разглядывал чудовище, без остановки помчался к дому. Долго не мог придти в себя. Решение быть смелым в этот раз обернулось для меня стыдом за свой животный страх.
Так ли уж нужно было мне верить расхожему – о каких-то загадочных действиях и намерениях гадов? С той поры я осмотрительнее вёл себя и в облюбованном уголке, и в других местах, где бывал наедине, а что до моих упражнений, которыми я занимался по привычке, но как бы и с охотой, то я их оставил, перечеркнув собственные амбиции, правда, коснулось это лишь той их части, где они были связаны с творчеством чисто музыкального, композиторского плана.
Стихотворный раздел сохранялся и привлекал меня, казалось, ещё больше прежнего. Я узнал, что брат, много читавший не только при возвращении из поездок на короткую побывку, но и в дороге, пишет стихи. Тетрадь с ними он прихватывал с собой, но как-то в спешке забыл, и я заглянул в неё. Среди прочего обратил внимание на стихотворение, посвящённое некой молодой красавице, очевидно, не отвечавшей автору взаимностью, что было заметно уже по первой строке: «Щемит моё больное сердце…»
Так писать, подумалось мне, я бы не стал. Претенциозно, да и не вполне грамотно. Не стоит оскорблять свои чувства, изображая их не такими, какие они есть и могут быть у каждого…
Смущаясь из-за того, что прочитал тетрадку, не испросив разрешения, я поведал брату свои впечатления от стихов, будучи почти уверен, что он поймёт меня и согласится со мной.
Вышло даже сверх того: автор сказал, что вещицы в самом деле слабые, и он не знает, каким бы образом мог перестроиться, чтобы писать лучше, профессиональнее, а потому прекращает заниматься стихами совсем, ему ближе проза, ей он и посвятит свои старания, насколько их хватит.
Это честное признание, в котором ни на йоту не просквозило обиды, явилось для меня примером достойного осознания им своих творческих сил и способностей.
Брат не
