Александр Сегень - Общество сознания Ч

Перестав считать Ревякина своим избранником, Тетерин сосредоточился на кандидатуре княгини Чаворонковой. Женщин, конечно, бить по голове тяжелыми предметами нехорошо. Но женщина ли она? - вот в чем вопрос. И сей вопрос требовал изучения. Женщин Сергей Михайлович, несмотря ни на что, любил. Но любить носительниц чакр - увольте!

- А на себя-то посмотри! - сказал он вдруг самому себе, в последний раз перед уходом взглянув в зеркало. - Мать честная!

Он не напрасно помянул мать. Только теперь он вдруг отчетливо увидел, как была права милая Людмила Петровна, обвиняя его в злостной мохнорылости. Доселе он был убежден, что мохнорылость ему очень к лицу, что она придает ему солидности, благополучия, этакого чуть небрежного знания цены мира сего. Теперь же он видел перед собой именно - мохнорылого. И ничего больше. И от этого мохнорылого разило серой. Бедная Людмила Петровна! Как она, должно быть, страдала! Утренний тележурналист Сергей Черкизов был эталоном мохнорылости. Его Людмила Петровна ненавидела больше всех. Во-первых, за то, что он самым ранним из чертей вылезал на экран телевизора поутру. Во-вторых, потому, что от него даже с телеэкрана разило сивушным перегаром ненависти к стране, которую Людмила Петровна обожала каждой клеточкой своего существа. И в-третьих, потому, что его лицо собрало в себе как бы все лица ненавистников России.

Наконец, она ненавидела утреннего телебеса еще и за то, что ее собственный сын, тоже Сергей, стал отращивать такую же мохнорылость на родном ей лице.

- Нет, нет, с этим надо покончить! - прорычал Сергей Михайлович, стоя перед зеркалом в предоставленных ему апартаментах во дворце князя Жаворонкова.

Он хотел прямо сейчас затратить время на уничтожение мохнорылой поросли, но вспомнил, что при нем нет никаких бритвенных приборов. И к тому же если сейчас все сбрить, а потом начать отращивать нормальную бороду, то этой бороде волей-неволей придется пройти через стадию мохнорылости. Тогда зачем сбривать? А действительно, зачем сбривать, если Сергей Михайлович решил не безусым и безбородым жить дальше, а как раз наоборот - усатым и бородатым?

- Смешной ты человек! - сказал он на прощание себе мохнорылому. Пока еще мохнорылому. С этой минуты - он знал это твердо - он будет все больше удаляться от мохнорылости, дав возможность вторичным половым признакам свободно произрастать. Благо, скудобородая мелкотравчатость ему не грозила, как некоторым.

Обозвав себя смешным, он наконец покинул временное жилье и спустился вниз, к выходу, отдал ключ привратнику, вышел на крыльцо и хотел было вдохнуть полной грудью, но вонь излившейся чакры сильнее прежнего ударила в ноздри, пришлось сбавлять дыхание. Появился отец-основатель и, увидев у ног Тетерина сумку с вещами, спросил:

- Что, уже уезжаем?

- Да, я бы попросил подогнать мою машину.

- Сейчас я распоряжусь. Должны были и бак вам до краев залить. Сейчас.

Он исчез, и вскоре показалось семейство Белокуровых. Увидев Сережу, Тетерин почувствовал, как необычайное спасительное тепло разливается по его груди, будто это был уже и его сын. Вспомнилось, как он радостно вскрикнул, когда фаянсовая полка разлетелась брызгами от головы великого чемпиона.

- Здорово, Серега! - весело приветствовал чудодейственного мальчика Сергей Михайлович.

- Даррова, - протянул ручку для ручкопожатия «Беррокуров».

- Сейчас пригонят мою «мыльницу» из гаража, - сказал Тетерин. - Как самочувствие, Николай Прокофьич?

- Теперь я тоже согласен, что надо сматываться отсюда, - сказал самый старший из Белокуровых. - Вонища такая, что тошнит. Откуда здесь могла взяться канализация, ума не приложу!

- Какая канализация?

- Ну что у них тут прорвало, я не знаю.

- Ад выпустил свою ядовитую слюну, - сказал Белокуров-средний. Видно, он успел поразмышлять о том же, о чем Тетерин.

- Скажешь тоже, «ад»! - фыркнул старший. - Откуда ему здесь взяться?

- За что я люблю своего отчима, - рассмеялся газетчик, - за его здравый рассудок. А ведь действительно, откуда здесь, во глубине России, взяться аду? Смешно и нелепо. Я понимаю, где-нибудь в Завидово или Нью-Йорке, а здесь, из-под невинных «жаворонков»… О, кажется, ваша «мыльница». Ну, граф Тетерев, прошу вас обратно за руль.

- Поедем! - ликовал Сережа.

Один из громил, нынче утром арестовывавший гостей, вылез из-за руля и сообщил:

- Получите. Смазано, бак заправлен, там сцепление малость барахлило, я починил.

- Спасибо, - сказал Тетерин и отблагодарил любезного десятью долларами, от которых тот не отказался, а даже стал переминаться с ноги на ногу, за что получил еще десятку и лишь тогда с полупоклоном исчез.

- Погодите! - окликнул садящихся в автомобиль отец-основатель. - Вы что же, нас не подождете? Княгиня решительно намеревается тоже ехать.

- Мы и собирались подождать вас в машине, - ответил Белокуров. - А вообще-то…

Он вылез, отвел своего худощавого двойника в сторонку, что-то сказал ему, затем, достав из кармана бумажник, извлек какую-то записку и показал отцу-основателю. Тот некоторое время разглядывал листок бумаги, потом закивал и возвратил его Белокурову.

- Все прекрасно, - молвил Белокуров, возвращаясь на сиденье рядом с водителем. - Я показал ему схему, как добираться до отца Василия. Они приедут попозже, дождутся заката, помолятся напоследок Ярилке и отправятся. Трогаем, граф!

- Тррогаем, грраф! - прикрикнул чудодейственный мальчик.

Машина завелась с полоборота.

- Прощайте, Жаворонки! - сказал Белокуров.

- Прощай, вонючка, - тихо добавил Тетерин, а мысленно еще и попрощался с собой мохнорылым, который должен был навсегда остаться здесь.

Едва они удалились на некоторое расстояние от причудливого птичьего княжества, как его охватило непередаваемое чувство облегчения, а когда окончательно перестало вонять излияниями чакры - то и вовсе чувство возрождения, оживления, обновления. Теперь он знал, что они держат правильный путь, и ему хотелось смеяться от счастья. И он рассмеялся.

Справа в лобовом стекле садилось солнце, за которым гналось широкое одеяло туч. Вскоре стал накрапывать мелкобисерный дождик, редкие капли которого мгновенно слизывались со стекла встречным ветром. Чем дальше «мыльница» увозила их от княжества, тем легче становилось на душе у Тетерина и, похоже, у всех остальных, включая Сережу, который вдруг запел:

- А годы летят, наши годы, как птицы, летят, и некуда нам огинуться назад.

Слух у него был идеальный, мелодию он вывел безукоризненно.

- Любимая песня Прокофьича, - сказал Белокуров. - А теперь они ее вдвоем распевают. Эх ты, «некуда огинуться».