Любовь Овсянникова - С историей на плечах

— Ага, — подхватил муж. — Гурман, понимаешь…

— А вы чем занимаетесь? — прямолинейно спросила женщина. — Вижу, все на лоджии сидите, только ваша склоненная голова и видна. Читаете?

По логике происходящего, пришла моя очередь представляться. Мало-помалу я рассказала им, что потеряла работу и, чтобы не подогревать в себе обиды, задействовала голову в другом деле — начала писать стихи и прозу. Да вот не знаю, как оно получается, стоит ли продолжать. Правда, еще раньше написала немного всего, даже на сборник наберется, и хотела бы показать ее понимающему человеку для оценки.

— А я ведь филолог, — сказала женщина. — Могу помочь хотя бы с редактированием. Мне очень интересно, что вы пишете.

— Правда?

— Да, конечно. Я тоже потеряла работу и скучаю по ней.

— Только скажете свое мнение честно-честно?

— Ну так!

Тут меня окликнули. Обернувшись, я увидела Юрия Семеновича. Он стоял у подъезда, смотрел в нашу сторону и, видимо, не знал, что думать, ведь не в моей привычке было рассиживаться с бабками.

— Я буду дома, — сказал мне со своей обычной деликатностью, чтобы тем не менее не помешать беседе.

— Подожди, — позвала я. — Я с тобой.

Хватая сумки, я принялась раскланиваться с соседями, благодаря за беседу и проявленное ко мне внимание.

— Слышь, Люба, — по-свойски сказал мужчина. — Пусть моя жена пойдет с тобой и возьмет почитать твои книжки, а?

Так мы и сделали.

Недели через две, когда я начала думать, что новые знакомые не читают мои рукописи, а ставят на них кастрюли, они позвонили и пригласили к себе. Время было удобное, и я поспешила.

Дверь открыла жена.

— Проходите, — посторонилась она, — пару шагов направо, потом налево.

Двухкомнатная квартирка оказалась неимоверно маленькой, но с претензиями. Коридора здесь не имелось, входная дверь открывалась в кухню. Слева от входа шли впритык друг к другу три двери, обозначая своими габаритами ширину самой кухни. Напротив них, в другом торце кухни, слабым северным светом светилось окно. А между тремя дверями и окном — проем в комнату. Дальше смежным порядком располагалась спальня, куда доступа гостям не было. Пожалуй, последнее было самым главным достоинством квартиры.

Я вспомнила, что рассказывал мне муж об этом доме. Когда-то он, как и наш, принадлежал обувной фабрике. Но наш дом строился специализированным подрядчиком, причем — еще до войны, в благословенные сталинские времена. Он стоит в самом лучшем месте города — на Октябрьской площади, как раз напротив Преображенского собора, который закладывался в присутствии самой Екатериной Второй. Поэтому его архитектура и вид что называется соответствуют положению. А этот, второй, стоял в глубине двора и был результатом собственных усилий фабрики — его строили сами будущие жильцы, которые на время строительства переходили в подчинение приглашенных специалистов. Фабрика — это вам не то, что советское государство. По всему видно, она на людях крепко экономила…

Хозяин дома полулежал в кресле, а за столом сидел гость — седой до полной белизны мужчина, в меру полный, видимо, среднего роста и достаточно стройный. Хотя, как я теперь понимаю, на тот свой возраст он выглядел плохо.

— Знакомьтесь, — сказал хозяин, когда я с ними поздоровалась, — Аркадий Яковлевич Пальм.

Я чуть не упала от неожиданности и приятного удивления, тут же сообразив, что мои соседи сделали то, чего не могла добиться я сама, — они нашли мне рецензента. Да еще какого!

Аркадий Яковлевич улыбался, видя мое замешательство, потому что понял, чем оно вызвано — я его знаю по публикациям, которые мне очень нравятся. Так и не назвавшись, я кинулась жать ему руку, а он встал и как-то бочком мялся у стола. Комичная ситуация продолжалась до тех пор, пока не прозвучал голос хозяина.

— Да вы сядьте, господи! — а когда мы сели, устремив на него взгляды, он продолжил: — Короче, Люба, Аркаша тебя заценил по-высокому.

— Спасибо, — белькотнула я, и чуть не расплакалась, так как мне снова померещилась неискренность, вежливая отмазка и все такое.

Но нет! Пальм вынул из папки, лежащей на столе, у него под рукой, стопку моих бумаг, уже изрядно помятых от читки не в одних руках, и начал детально, поабзацно все анализировать. От обилия замечаний, от замысловатости и тонкости их проникновений в материал, от смущения, что над моими писаниями так капитально трудился столь заслуженный человек меня начало трясти. Преследовал страх, что я всего не запомню и осуществляющийся в сей момент на моих глазах труд пропадет. И потом — разве может быть такое, чтобы замечаний было больше, чем текста, к которому они относятся? А если бывает, то это значит, что текст не годится…

— Тут все помечено, — поняв мое состояние, сказал Аркадий Яковлевич. А вот тут — записано, — и он показал отдельные страницы, исписанные его почерком, где все было пронумеровано, где-то подчеркнуто, что-то отмечено галочками, короче, и над своими замечаниями он дополнительно работал, совершенствуя их.

— Спасибо.

— Меня редко увлекают чужие вещи, — продолжал Пальм, — я всякого начитался, так что не удивительно. Но ваши новеллы читал с удовольствием. А знаете почему?

— Даже не догадываюсь, — опустила я голову, как школьница.

Меня вообще покорял его голос, мягкий и доброжелательный, уверенный и убедительный. Не отпускало ощущение нереальности происходящего: я — и вдруг Аркадий Пальм, собственной персоной. Тот, что так пишет, так пишет! Да еще он обращается ко мне, да еще о моих писаниях говорит, в которые вчитывался… Общению очень мешало предубеждение, что этот человек — небожитель. Никак не получалось говорить с ним обычным тоном, что означало бы — на равных. Как это можно — при его-то эрудиции и опыте! Это только вид, мираж, будто тут сидел теплый улыбчивый человек, бесконечно притягательный. Поверить в происходящее и подняться до его уровня у меня психологически не хватало сил.

И ведь странно, к тому времени я знала многих собкоров центральных газет — и «Правды», и «Известий», и других, менее крупных — людей масштабных, серьезных, что застряли в нашем городе после крушения государства, но реагировала на них спокойно, не видела в них исключительности. Почему так, понять не могла.

— Значит, не дога-адываетесь… — медленно говорил Аркадий Яковлевич, шелестя бумагами и что-то выискивая в них. — Вот! — он ударил пальцем по странице, затем прочитал оттуда выдержку, где я описывала потасовку между соседом-садоводом и соседкой-бабкой, у которой была вредная коза, объедающая молодые деревца. — Это самое ценное: вы пишете о том, что не просто хорошо знаете, а что вошло в ваши представления и устоялось в них, как небо, деревья, ветер. В ваших произведениях нет надуманного, поддельного, скомпилированного. Понимаете? Все до озноба правдивое, прекрасное!